но где, в каком театре мы переживем еще такое волнение, как здесь, в родной школе, когда мы сами были артистами?
Трогательные и смешные, досадные и радостные воспоминания нахлынули на нас, и мы долго молча сидели за партами, словно пытаясь заново пережить пережитое.
Парты показались нам теперь меньшими, чем прежде. Конечно, парты остались теми же — выросли, переменились мы сами. И не только мы. Вон за окном в отдалении белеет здание гидростанции; от нее увесисто шагают опоры электролинии: уже не только к нам, в Тыжу, а и в Усталы. Вторая турбина позволила дать ток в Усталы и дальше, в Кок-Су. И Антона уже нет на электростанции. Там за главного теперь Антонов помощник, а ему помогает Костя Коржов, который собирается стать электротехником. Сам Антон увлечен новым де — лом — дни и ночи пропадает на лесопилке, которую ставят на Тыже, в двух километрах ниже, чтобы потом было удобно сплавлять лес.
— И почто бы я ходила?.. Все там в исправности, все на месте… — услышали мы голос Пелагеи Лукьяновны. — Вам лежать надо, а не бродить.
— Ну-ну, ты бы меня из постели и не выпустила, — ответил ей голос Савелия Максимовича. — А вот и непорядок! Почему класс открыт?
— Ребятишки там. попросились.
— Какие ребятишки? — Савелий Максимович заглянул в дверь. — А-а. Это уже не ребятишки!.. Здравствуйте, молодые люди!
Мы встали.
— Что, со школой прощаетесь? — Он осторожно сел к нам за парту. — Я вот тоже. Вздумали меня лечить, на курорт посылают. А чем мне курорт поможет? Для меня работа лучше всякого курорта; а как от дела своего оторвусь, так и вовсе из строя выйду.
Он поседел еще больше и стал словно бы меньше ростом; только по-прежнему внимательно и живо смотрели его прищуренные глаза. Мы знали, что Обручев прислал Савелию Максимовичу путевку в Кисловодск и настоял, чтобы он поехал.
Савелий Максимович стал расспрашивать, когда мы едем, отослали ли документы, но в это время вбежала расстроенная Мария Сергеевна:
— Савелий Максимович! Разве можно так? Врач говорит одно, а вы другое… Вы, наконец, не имеете права не беречься!..
— Полно, полно, Машенька!.. Что же, мне теперь и выйти нельзя? Вы меня и так под домашним арестом держите. Вот поговорю с ребятами и пойду… Вы лучше посмотрите, как они выросли. Прямо как на дрожжах их гонит!
Мы поговорили немного, потом проводили Савелия Максимовича домой. Мария Сергеевна с одной стороны, а Кате-ринка — с другой бережно поддерживали его, а он то сердился, то смеялся, что его ведут, как маленького. В избу он не захотел итти и остался на крыльце.
Уходя, мы несколько раз оборачивались, а он все сидел, смотрел нам вслед и, заметив, что мы обернулись, тихонько помахал рукой.
И, пожалуй, ни с кем не было нам так жаль расставаться, как с ним. С горечью разлуки сливалась тревога, боязнь того, о чем мы не решались говорить вслух: поможет ли ему курорт, поправится ли он и увидим ли мы его снова? Лишь бы он поправился! А за нас ему тревожиться не надо, в нас он не обманется: мы ничего не забыли и не забудем, не зря отдавал он нам последние силы и где бы мы ни были, что бы ни делали, мы постараемся быть такими, как он.
А дома тоже все не так, как было. Мама ничего не говорит, но я вижу, что она все время думает об одном — о моем отъезде. Мы еще никогда надолго не расставались, и ей мерещатся всякие ужасы, которые могут со мной случиться. Отец посмеивается над мамиными страхами, но и сам по временам смотрит на меня задумчиво и как бы вопросительно: все ли будет так, как нужно?
Милые, хорошие мои! Не надо тревожиться и печалиться. Все будет хорошо, вот увидите! Ведь я же буду писать, приезжать, а закончу учиться — вернусь опять сюда, к вам, и мы уже не будем расставаться; разве, может, не надолго, если мне куда-нибудь надо будет поехать… Разве я могу оставить вас навсегда?
И опять мне становится трудно дышать, твердый комок подкатывает к горлу.
Я вспоминаю всё-всё, вспоминаю последний год, принесший так много нового. Что же произошло? Ведь все было так обыкновенно…
Да, все было обыкновенно и вместе с тем было необыкновенно! Я столько увидел, услышал и понял за этот год, словно у меня появилось новое зрение, новый слух, и еще что-то такое, для чего нет определения, но без чего нельзя жить. Знакомый, привычный мир заново открылся передо мной — и как много я узнал! Какие вокруг хорошие люди! Но ведь это только начало. Сколько я еще увижу, узнаю, каких еще только людей не встречу, подружусь с ними и полюблю их!.. И как это все-таки прекрасно — жить!..
Перед отъездом мы немного погуляли с Катей в березовой рощице, которую посадили год назад.
Катя размечталась:
— Знаешь, Коля. (Раньше она всегда называла меня просто Колькой.) Знаешь, Коля, когда мы будем старые… То есть я не думаю, что мы будем старые, мне кажется — мы всегда будем молодые. Но ведь будем же, правда? Все стареют… Только это будет очень не скоро… Тогда тут будет уже не деревня, а большой город. А роща останется. Только деревья будут толстые и высокие. И мы с тобой придем сюда погулять и вспомним, какие мы были, когда были маленькие, и как все было хорошо.
Я сказал, что, конечно, придем, и это будет очень приятно — все вспомнить. Только мы уже не маленькие, она, Катя, стала такая красивая… как молодая березка. Катя покраснела и ничего не ответила. Потом мы еще раз прочитали письмо дяди Миши, которое я получил накануне. Он уехал в Заполярье и, прощаясь, писал:
«Вы очень порадовали меня своими успехами. Пусть Геннадий обязательно напишет о своей учебе. Все-таки я был его первым учителем, и мне хочется знать, какой из него получится геолог, да и, может, я смогу ему помочь в случае затруднений. Ты любишь книги и песни — это хорошо. Только помни, что они существуют не сами по себе, а для человека, и если за ними нет человека — это просто испачканная бумага. Учись и люби людей, и ты научишься добывать самоцветы из словесной руды.
Я с удовольствием вспоминаю наш поход и ваши милые мордасы (как только сможете, пришлите мне свои фотографии).
Тогда, я знаю, вы были изрядно разочарованы, что мы не нашли изумрудов. Но
