— Пеца, пас!
Мяч катился прямо ему в ноги.
Мордатый подцепил носком башмака мяч и со свистом пустил его в Толика. Толик пригнулся.
— Гол!
Понурив голову, Толик побрёл за мячом.
Начали с центра, и тотчас же Пеца, пройдя по краю, вышел к воротам.
Один на один с Толиком. Гол!
Над Корсонесом уныло звенели цикады. Было душно. Над степью кружил ястреб. Заметив в траве суслика, он сложил крылья и камнем упал вниз.
— Три-ноль, — сказал мордатый. — Так пойдёт или ещё воткнуть?
— Ещё, — мрачно сказал Пим.
Перед самым концом игры появился Сергей.
— Ну как? — спросил он. Толик пожал плечами.
Слободские забили ещё гол, Сергей потрепал Толика по плечу.
— А я-то думал! — сказал он. — Пришёл заступаться. Теперь они вас и так не тронут.
Он помахал Пиму рукой и ушёл. Проиграли 0:5. Домой шли молча.
— Ну и хорошо, — сказал Теляков. — А то набили бы морду…
— Тебе, — сказал Толик.
— Как, команда, дела? — спросил Эдик, появляясь из-за дома.
С углового один нечестно забили, — сказал Пим.
— Ясно, — Эдик поправил фуражку. По шоссе шла Лена Сердюк. — А остальные честно?
— Остальные ничего.
Не оборачиваясь, разошлись по парадным.
«ЗАЧЕМ Я ХОТЕЛ ВИДЕТЬ СЕРГЕЯ? АХ, ДА — КСАНФ! ЗАБЫЛ ПРО НЕГО СКАЗАТЬ. В ОДНОЙ КАРТИНЕ ШПИОН БЫЛ ПАРИКМАХЕРОМ…»
— Мяч надо другой купить, — бубнил Толик, — этот из рук выскакивает. А заметил, мордатый всё время в офсайте пасся?..
На третьем этаже хлопнула дверь.
— Толик! — крикнула Лена. — Домой — обедать!
Машину закончили перед самыми каникулами.
Летним майским днём Виктор Петрович объявил:
— Сегодня вместо пятого урока соберёмся в лаборатории. Собрались все. Это был великий день.
Машина стояла посреди комнаты. К металлической стойке были привинчены фанерные дощечки. На каждой дощечке— радиолампы, белые стаканчики конденсаторов, красные и зелёные палочки сопротивлений. Паутина проводов…
В маленькую комнатку набилось полно народу.
Виктор Петрович проверил питание. Свет есть.
— Марокко, поставьте переключатель на «счёт». Степан щёлкнул эбонитовой ручкой.
Виктор Петрович проверил изоляцию. Хорошо. Цепь — цела; ещё раз пробежал остриями пробника по контактам.
— Ну вот, — сказал он, — дадим напряжение.
Степан воткнул вилку в сеть. На пульте вспыхнул контрольный глазок.
— Набираю единицу.
Виктор Петрович нажал один раз кнопку.
— Складываю её с нулём.
На пульте зажглась неоновая лампочка.
— Два в нулевой степени равно единице. А сейчас знаменательный миг: умножим два на два. Анатолий, позови Лидию Гавриловну, она в учительской.
Толик выбежал.
Теляков подмигнул Пиму и тотчас же вскрикнул.
— Теляков, что с тобой? — спросил Виктор Петрович.
— Виктор Петрович, он ударился головой о стену. Он больше не будет, — ответил Пим.
Виктор Петрович удивлённо посмотрел на ребят. Вошли Лидия Гавриловна с Толиком.
— Итак, дважды два!
Виктор Петрович набрал две двойки и нажал кнопку умножения.
На пульте зажглись две лампочки.
— Два в квадрате — четыре и два в нулевой степени — единица; четыре плюс один — пять.
— Дважды два — пять!
Лидия Гавриловна весело засмеялась.
— И всё-таки она работает! — сказал Виктор Петрович. — У человечества были ещё большие заблуждения и неудачи. Я верю в технику. Пускай до осени дважды два будет пять. Идёмте по домам. Завтра последний день занятий!
Поздравляю вас с летом!
Часть вторая
Край таинственный и чудесный
В июне выгорала трава.
Сухие колосья житняка колючим ковром покрывали степь. Море штилело.
Скалы у Корсонеса золотились мальчишечьими спинами. Со скал мальчишки ловили рыбу. Со скал прыгали в море.
Курортники сторонились скал. Их светло-голубые «Волги» и крытые защитным брезентом газики уносились по шоссе на Золотой пляж.
На Золотом пляже скучное дно. Ровное, без камней, без водорослей. Кроме раков-отшельников, там не водится никто.
Мальчишки презирали Золотой пляж.
Две минуты на земле — это очень мало.
Две минуты под водой — вечность. Это новый мир, в котором нет ни солнца, ни неба, а есть только рассеянный, отовсюду льющийся свет. Есть коричневые, буроватые, зелёные водоросли и бесшумные, как тени, рыбы.
Пим поправил маску, отпустил камень, за который держался рукой, и нырнул.
Дно было завалено обломками скал. Их щербатые бока густо поросли зеленью. Между скалами белыми полянами лежал песок. По песку бродили головастые, в красных пятнышках барабульки.
Тонкими длинными усами они щупали песок. Пим опустился на дно и сунул руку между камней. Из расщелины вылетела тонкая струйка мути. Под пальцами забилось что-то скользкое и вёрткое. Пим отдёрнул руку. Из щели выскочил рыжий губастый бычок — каменчуг, — вытаращил на Пима глаза, глотнул громадным ртом воду и, стрельнув в бок, исчез.
Пим всплыл, отдышался и, опустив голову, стал рассматривать поросшие чёрными дольками мидий камни. Между мидиями колыхались зелёные нитевидные водоросли. Растопырив ножки и выставив вперёд, как антенны, длинные усы, проплывали креветки…
Пим вылез из воды и растянулся на горячей гальке.
Солнце жгло. Пим покосился на свой живот. Живот был цвета чайной заварки.
На гальку, шелестя, набегали неторопливые стеклянные волны. Пим любил их. У волн был свой язык, свои повадки, свой нрав. Волны были как люди — все разные.
Виктор говорит, что о волнах очень легко рассказать цифрами. У каждой волны свой цифровой ряд. Легко рассчитать, когда волна родилась, когда погаснет.
Пим пошарил пальцами по гальке. Под руку попался черепок. Тонкая глиняная пластинка — осколок кувшина или чашки. Когда-то здесь был город. Узкие улочки. Центральная площадь. Храмы. Бани. Крепостная стена с полукруглыми башнями. Город был греческой колонией. Корабли из Афин и Трои бросали якоря в маленькой бухте, а скифские кочевники разбивали лагеря у крепостной стены.
Волны, шелестя, выбегали к её подножию…
Если бы у людей был свой цифровой ряд, математики давно прочли бы историю этого города. Не нужно было бы раскопок, а судьба каждого человека известна была бы наперёд.
На вершине скалы, под которой лежал Пим, висел колокол. Колоколу было несколько сот лет. Его поставили монахи, которые развалинах греческого города построили
монастырь. Тот самый, в здании которого теперь музей.
Колокол висел на железной балке, укреплённой между двумя каменными столбами. Когда-то в туман и шторм он оглашал тяжёлым звоном окрестное море. Не один корабль, заслышав его в тумане, поворачивал и уходил подальше от чёрных, полупогружённых в воду корсонесских камней.
Потом в море поставили звучащий буй — большую металлическую бочку с фонарём и туманным сигналом. Волна поднимала буй. Он с шумом засасывал в себя воздух. Буй опускался— воздух, проходя по трубам, спрятанным внутри бочки, издавал стонущий звук. Низкий и печальный, он улетал к самому горизонту и там замирал.
В колокол давно уже никто не звонил.
При сильном ветре он раскачивался сам. Тяжёлый язык касался вогнутой стенки. Рождался тихий звон. Он срывался с дрожащей меди и мягкими упругими волнами падал к подножию столбов.
На этот звон никто не обращал внимания.
Обсохнув, Пим натянул майку и полез по тропинке наверх.
За кучей свеженабросанной земли студенты — молодые парни и девушки — раскапывали угол какого-то здания. Из-под лопат и метлы выступала ровная, сложенная из гладких отёсанных плит мостовая.
Около работающих стояла большая группа экскурсантов. Рассказывал Зойкин дядя — Николай Иванович,
— Это был настоящий город, — говорил он. — Корсонес знал периоды расцвета и упадка. Из бухты, на берегу которой мы стоим, каждый день отплывали в море корабли. Они плыли на Кавказ, к устью Дуная, в Мраморное море. Плыли вдоль берегов. От непогоды прятались в устьях рек и в заливах. Прикованные к сиденьям рабы медленно двигали вёсла. Каждое весло было длиной с мачту. Между рядами гребцов прохаживался надсмотрщик — комит. Если раб сбивался с ритма, он ударял его плетью. Впрочем, иногда плеть оказывалась лишней: гребцу, который замешкался, разбивало голову весло сидящего сзади раба.
Город жил торговлей. Суда привозили в Корсонес товары из Греции, из Малой Азии, из Африки. Город богател. Скрип вёсел был его музыкой.
