Больше гильз не нашли..
Ручку от амфоры снесли в музеи.
— Ну что ж, — вздохнув, сказал Николай Иванович, — пусть их у меня будет тридцать, — он положил ручку в шкаф. — А теперь давайте ваши гильзы.
Он повертел одну из гильз перед глазами.
— Винтовочный патрон начала века, — невесело произнёс он. — На этом пляже в тысяча девятьсот пятом году было расстреляно тридцать шесть человек.
В город их привезли ночью. Тридцать шесть солдат восставшего в Севастополе батальона.
Весь день под окна тюрьмы шёл народ. Из толпы выбегали, карабкались на фонарные столбы ораторы. Сбивчиво, взахлёб выкрикивали лозунги. Разошлись поздно вечером. А ночью из тюремных ворот две шеренги солдат вывели арестованных.
Николай Иванович был тогда мальчишкой. Прячась в тени домов, он пошёл вслед за солдатами. Арестованные брели кучкой. Некоторых поддерживали товарищи. Прошли по Степной, спустились к Мусульманскому кладбищу; обойдя его, вышли на берег моря.
Была светлая ночь. Зелёные тени лежали на известковых скалах. Густой, с полынным запахом воздух медленно стекал с обрыва, едва заметно шевелил море.
Арестованных поставили в ряд под скалой на белой галечной осыпке.
Хрипло крикнул что-то офицер. Вразнобой — не сразу — защёлкали затворы.
И тогда арестованные запели.
Они пели очень тихо, и мальчик не разбирал слов. Они стояли плечом к плечу. Двое висели на руках товарищей.
Офицер крикнул ещё раз. Раздался одинокий выстрел. Кто-то протяжно и громко охнул. Песня прекратилась.
Офицер, тыча в лица солдат чем-то блестящим, забегал перед строем.
Мальчик лежал на скале и, не отрываясь, смотрел вниз.
Снова раздался топот ног. Шла вторая группа солдат с арестованными.
Прижимаясь к земле, мальчик переполз через пригорок, скользнул в лощину и, вскочив на ноги, бросился домой.
Позади него грохнул залп…
Три дня берег был оцеплен..
На четвёртый — ударил шторм.
Когда он утих, перевёрнутая, обмытая волной галька была чиста.
На кладбище, у самой стены, в эти дни вырыли и засыпали две траншеи.
— Я давно не был там… — Николай Иванович вздохнул. — Держите вашу гильзу.
Он отошёл в сторону, потом, вспомнив что-то, остановился.
— Подите сюда, мальчики! Смотрите, что откопали мы вчера. Присяга, которую принимали корсонесские юноши, достигшие совершеннолетия. Камень разбит, но часть текста читается:
«Клянусь не предавать Корсонеса, ни Перкентиды, ни Лазурной гавани, ни прочих укреплённых пунктов и территории корсонесцев, а равно ни друзей, ни людей, у которых мы учимся…»
… НИ ЛЮДЕЙ, У КОТОРЫХ МЫ УЧИМСЯ.
— Кстати, Пётр, — сказал он, — что у вас получилось с Зоей? Она отдыхает у матери, прислала с Ладоги письмо. Всем привет, кроме тебя. А?
Пим пожал плечами.
— Мы пошли, Николай Иванович! — сказал он.
Кладбище было рядом с Корсонесом. Перелезли через ограду. Первый — Пим, за ним — Толик. Пошли вдоль стены.
Серо-зелёные кусты заманихи шапками покрывали старые могильные плиты. Покосившиеся каменные столбы с высеченной на каждом чалмой — татарские надгробия — торчали между кустов.
На каменных столбах, как заводные, трещали цикады. В самом дальнем углу кладбища стояли две деревянные, выкрашенные красной краской пирамиды. Подошли к одной из них. На металлической дощечке было вырезано;
„Сентябрь. 1905 год".
И всё.
За кустами послышались голоса.
Ребята заглянули в просвет между ветвями.
По дорожке шли Лидия Гавриловна и Виктор Петрович. Виктор Петрович что-то говорил. Лидия Гавриловна тихо смеялась. Около куста заманихи они остановились. Виктор Петрович протянул руку и поймал цикаду. Большая жёлтая цикада рвалась у него из пальцев, гудела шмелем, Лидия Гавриловна нахмурилась.
— Ну, что ты уставился? — буркнул Пим и толкнул Толика в спину. — Пошли.
Толик посмотрел на Пима. Пим шагал нахмурясь, на ходу шевелил губами.
Они встретились в городе.
Пим бросился к Сергею.
— Серёга, ты где пропал? Я приходил — тебя нет.
— Работал.
— А в выходной? Сергей не ответил.
— Что с тобой, Серёга? — спросил Пим. Сергей снова помолчал.
— Понимаешь, какая штука, — нехотя проговорил он. — Меня тут в милицию вызывали.
— Зачем?
— Насчёт того дела.
— С пьяным?
— Да. Кто-то сказал, что видел меня. Люди за забором видели. В милиции спросили: «Был там?» Я сказал: «Был».
— А про Хлыста ты сказал?
— Друзей не выдают, — усмехнулся Сергей.
— Какой же он тебе друг?
— Было, дружили… Надоела мне вся эта петрушка. Школу бросил — брошу завод. Уйду плавать. Как твой отец. Потом доучусь.
— А вдруг тебя арестуют? — спросил Пим.
— Не арестуют. Ну ладно, ты домой?
— Домой.
— Увидишь некоторых знакомых — привет. Скажи, собирается в океан. Тропики, тралы…
Когда Сергей скрылся в толпе, Пим долго стоял на одном месте, а потом медленно пошёл по улице. Улица шла в сторону от бухты. Она вела к центру.
Дойдя до центра, Пим отыскал на Большой Корабельной дом с чёрной стеклянной доской у входа:
НАРОДНЫЙ СУД
Прежде чем войти, он сделал несколько кругов около дома. Дверь с тугой кольчатой пружиной. Длинный пустой коридор.
— Скажите… — Пим почувствовал, что хрипнет. — Мне… к следователю.
Стоявший у входа мужчина показал в глубь коридора.
— Прямо, налево, пятая дверь…
— Можно?
В комнате, куда заглянул Пим, за столом сидела женщина. Молодая и строгая. Она удивлённо подняла брови.
— Мне нужно вам рассказать…
Запинаясь и перескакивая с пятого на десятое, Пим рассказал о вычислительной машине, которая должна умножать и делить числа, о вечере, о светлом пятне от фонаря, о Хлысте и о Сергее, который увёл его, Пима, из переулка.
Когда Пим окончил, следователь записала всё и дала ему расписаться. Пим поставил внизу листа две буквы: «П. М.»
— Можешь идти, — сказал женщина. — Адрес твой я записала.
Когда Пим уходил, в коридоре было уже много народа. Многие видели его…
Море лежало тяжёлой разноцветной глыбой. Оно было ласковым, мутно-голубым у горизонта, синим у входных мысов, прозрачным, цвета бутылочного стекла, в бухте. У берега, по колено в воде, на скользких камнях стояли Степан и Толик.
— Оп!
Пим спрыгнул к ребятам с обрыва, разложил удочки и, усевшись на камень, тоже начал удить.
— Оп!
В воздухе завертелась глянцевая зеленоватая рыбка.
Пим поймал её на лету, снял с крючка и бросил на гальку. Морская собачка. На голове — ветвистый голубой гребешок, бока в синих точках.
Толику не везло. Он стоял, морщил облупленный, побелевший, как ракушка на солнце, нос, напряжённо всматривался в воду. Не клюёт.
Удили на поддев.
Крючок Толика лежал на большом, курчавом от рыжих водорослей камне. На конце крючка розовым огоньком светился червяк. К крючку подошёл рак-отшельник. На спине он тащил домик — пустую улиткину раковину.
Тоненькие усики ощупали червя. Красная клешенка ухватила его сбоку.
Толик дёрнул. Раковина сорвалась с места, стремительно двинулась за крючком. В воздухе рачок разжал клешню и, кувыркаясь, шлёпнулся в воду.
— Чего дёргаешь? — недовольно сказал Пим. — Пугаешь только!
Он смотал удочки, засучил штаны выше колен и побрёл на скалку — горбатую глыбу, лежавшую особняком.
У скалки начиналась глубина. Собачек здесь не было, рыба ловилась редко. Скалку со всех сторон облепили крабы. От их пощёлкивания в воздухе всё время стоял непрерывный шумок.
При виде Пима крабья мелочь боком — юрк! юрк! — скрылась в щелях. Два старых кривоногих мохнача нехотя, задом, сползли в воду.
Из-за мыса выросли мачты и трубы крейсера.
— «Михаил Кутузов»! — закричал Толик.
Пим прикрыл ладонью глаза. Кормовая мачта крейсера быстро скрывалась за городскими крышами.
— Из Севастополя, — сказал Степан. Пришла волна.
Поднимая водоросли, с рёвом затопляя камни, она двигалась на ребят.
Толик выскочил на берег. За ним вышел Степан.
Пим подпрыгнул и опустился в шипящую, уже угасающую пену.
В этот момент у него дёрнуло.
Наклонив удочку, чтобы не сломать, он осторожно повёл леску к берегу.
Невидимое существо сопротивлялось.
У самых камней Пим перехватил удочку двумя руками и выволок на берег что-то коричневое, плоское, бьющее хвостом по песку.
