Женя удивился:
— Какой сад?..
— А тот самый, — шёпотом ответила Алёна. — Помнишь? Цаплин.
— Это что ещё за цаплин? — засмеялась Таня. — Пошли, пошли, пока не жарко.
— Не пойду я, — сказала Алёна. — Того сада трогать нельзя.
— Что так? А я всегда-превсегдашеньки там яблоки рву.
— У вас же, Таня, свои есть.
— Чужие вкуснее!
— Вот из-за этого всё и случилось, — горячо заговорила Алёнка. — Старший брат на чужое, на дармовое позарился, из-за него и Белая Цапля не расколдовалась.
— Чего она болтает? — пожала плечами Таня. — Нелепица какая-то.
Алёна совсем обиделась:
— И очень даже лепица. Очень лепица. Вон Женька знает…
Таня поглядела на Женьку.
— Сказка это… — ответил он. Ему, видно тоже захотелось яблок.
— У тебя, Алён, всё нельзя, — сердито проговорила Таня. — Всё тебе жалко.
— Врёшь ты! — крикнула Алёна. — Это же не мой сад!
— Всё равно. Жадная ты. Вот хоть Женю спроси. Правда, Жень?
— Правда… — вдруг выдавил из себя Женька.
Алёна прямо рот раскрыла.
— Чего это я тебе пожалела?
Женька молчал.
— Ну, чего? Чего пожалела? Говори, бессовестный!
— Не мне… — медленно затянул Женя. — Не мне. Тане вот… Платок не дала.
— Ух! — взорвалась Алёнка. — Ух, напела уже тебе в уши? Ну и идите воруйте яблоки! Идите!
— И пойдём! — ответила Таня.
Она взяла Женю за руку, потянула. И он пошёл. Голову опустил и пошёл.
Алёна стояла у крыльца и глазам своим не верила: пошёл! Сроду бы не подумала, что он пойдёт!
Она и не заметила, как слёзы закапали на ушки голубого платка.
Глава XIII. Дома разбирают
Теперь отец стал часто приезжать в Цапельки. Наверно, он всё-таки соскучился по Алёне. И ещё потому, что начали перевозить в Марьино сперва урожай, какой собрали, а потом и дома. Выйдет Алёна утром — а в ряду то одного дома нет, то другого, прямо как у Женьки с зубами. У него зубы стали одни выпадать, а другие на их месте расти. Он сам показывал и даже потрогать давал. Но дома — это совсем другое дело. Они из земли не проклюнутся. Алёна знала — ей отец сказал — здесь теперь будет большой сад. А деревни не будет.
Девочка Таня тоже собиралась переезжать к ним в Марьино.
Как-то утром открыла дверь в их избу:
— Здравствуйте, Евдокия Тихоновна! Здравствуй, Алёна, — и втащила большой узел, поставила возле двери. — Бабушка велела к вам вещи сносить. Можно?
— Как же, как же, — закивала бабушка. — Ваш дом сегодня разбирать будут? Помоги, Алёна.
Алёна вышла следом за Таней, впервые ступила на их крыльцо.
В горнице всё было переворочено. Одеяла, подушки, перины лежали на кровати, перевязанные верёвкой, фотографии со стен сняты, и на их месте на обоях яркие квадратики. Возле двери были сложены мелкие узелки, коробы.
— Помогать пришла? — спросила Танина бабушка. Она была прямая, высокая, черноглазая, и брови тоже чёрные, широкие.
— Вы теперь у нас жить будете? — тихо спросила Алёна.
— Как бог даст, — строго ответила старуха. — Бери вот узелок-то.
До обеда Алёна с Таней молча таскали вещи. Всю избу чужими вещами заставили.
А в обед приехал Алёнин отец и мужики из Марьина, начали Танин дом разбирать. Сперва отец вошёл в избу, отогнул гвоздики на оконных рамах и вынул стёкла.
— Держи, Татьяна. Вон туда, к кусточку, поставь. Подмоги ей, дочка.
Пока они стёкла носили, глядь — уже рамы повынули. И стал сразу дом на дом не похож. Нельзя в нём теперь жить: слепой стоит.
А мужики уже с крыши железо сбивают, вниз подают.
Деревянный настил, что под железом был, тоже сняли. И совсем дом обеднел. Сруб один.
Вот и брёвна скатывать начали — аккуратно скатывали, чтобы не разбить, — две жердины как горочку положили от верха до земли. Вот тут Алёна и заметила, что на брёвнах по венцу зелёной краской написано. Снизу — она сразу узнала — будто птица с клювом, как она на одной ноге стоит. Один, значит. Первое бревно. Повыше — будто сидит птица на земле. Цифра два это. Потом — летит птица. Цифра три. А уж дальше Алёне и не прочитать. Не знает она, как другие цифры пишутся.
Бабушка наварила щей полон горшок, всех, кто с отцом приехал, и Таню с её бабушкой на обед позвала.
Все уж за столом сидят, а Таня всё ходит возле своих вещей, что по горнице разбросаны. Будто чего потеряла. Алёна ей — ни слова. И Таня так же. Потом нашла чемоданчик, сверху положила, тоже к столу села. Пообедали — стали брёвна на машину грузить.
— И я в Марьино поеду, — сердито сказала Танина бабушка. — А то ещё свалите невесть где.
Села в кабину к Алёниному отцу и уехала.
А девочка Таня осталась в горнице у Алёниной бабушки.
— Ты не горюй, — сказала ей бабушка. — В Марьине клуб есть, туда и кино, говорят, привозят.
— А я и не горюю, — ответила Таня. Она взяла тот чемоданчик, что нашла среди вещей, и сказала, глядя в бабушкин потолок: — Я там в школу ходить буду. И вообще…
И открыла чемодан. А в нём рядком, на подушечке, лежали куклы: и Дашутка, и Эльвира, и Борька-голыш. Те хоть в платьицах, а он ничем не закрыт. Захолодал небось — как-никак осень. И глаза у него не сердитые.
— Зачем мне теперь куклы? — сказала Таня. И поглядела в окошко.
Алёна промолчала.
— Я их кому-нибудь отдам.
Алёна опять промолчала.
— И Эльвиру отдам. И Дашку-замарашку. И Борьку этого.
Алёна стала убирать со стола. Она не хотела говорить с Таней. И кукол её не хотела.
А как приехал отец железо и рамы с Таниного дома увозить, попросила:
— Пап, а пап, возьми домой хоть на денёк. Мне Борьку посмотреть хочется.
И отец вдруг сказал:
— Поедем.
Машина стояла возле дома, и Алёнка побежала поскорей и села в кабину, пока отец не передумал. Бабушка принесла ей в кошёлке огурцов и яблок:
— На, мамку-то угостишь.
Отец сел за руль, включил мотор. Поехали!
Мимо, мимо, мимо Цапелек! А в них и домов-то уже почти нет. Только плетни, а за плетнями кусты да яблони… Прощай, Цапельки! Нет больше Цапелек.
Сегодня, скоро, скоро, Алёна увидит маму.
…Мимо колодца с журавлём…
Алёна увидит маму и ещё Борьку. Братишку. Он ну точно куклёнок маленький! Волосы кудрявые, глазки синие! Ой, скорей бы!..
…Мимо леса, и луга, и речки, и бочажка…
Она так давно не видела маму. А Борьку Алёна сразу подхватит, и они пойдут гулять по деревне, и все будут завидовать. Скорее бы! Ой, скорее!..
Вот и Марьино. Большая деревня тянется вдоль реки. Куда речка — туда и она.
За рекой птицеферма. Её хорошо видно с дороги. Ходит там по земле, как среди жёлтого облака — только это не облако, а цыплята, — женщина в белом халате. Кто это? Вдруг мама?! Алёнка уже схватила отца за руку, чтоб машину остановил. А потом разглядела: не мама это, а тётя Надя.
Деревня большая, а вся знакомая: и дорога, и берег, и дома.
Гараж. А там машины, машины, машины. Утром оттуда и тракторы выползают — пылят да грохочут, и председателева легковушка вылетает, и папин грузовик… А на подножку грузовика мальчишки прыгают, Женька Соломатин… А отец им:
«Брысь, мелюзга!»
Вот и к дому подкатили. Скамейка возле окон, куры гуляют рябенькие. Цыплята уже подросли, сделались вроде бабушкиных: голенастые, бегучие… А так всё как было. Будто и не изменилось ничего. Но Алёна-то знает!
— Ой, пап, открой дверку-то! Открой скорей!
На крыльцо вышла мама.
— Мама! Мамочка! — И Алёна повисла у мамы на шее.
— Милая ты моя, — приговаривала мама, — доченька… Загостилась. И меня, поди, забыла.
— Ой что ты, мам!.. Мама, у нас бабушка очень хорошая. Мам, а где Борька?
— Пойдём, дочка, покажу.
Они вошли в комнату, а там в углу, под окном, качалка деревянная. Её отец ещё при Алёне мастерил. От спинки качалки до спинки белая марля натянута — это от мух и комаров. Приподняла мама марлю, а там… А там свёрточек крошечный, в белую простынку запелёнатый, одно личико видно. Розовое, носик махонький, рот как дырочка, а глаза закрытые. И дышит, дышит. А из-под чепчика волосики треугольничком.
Алёне захотелось его потрогать, погладить — живого, настоящего.
— Борька! Мы с тобой Цаплины. Ты знаешь?
Алёна осторожно коснулась ладошкой его лба в том месте, где волосы из-под чепчика вылезли треугольником — тёплые, мягкие.
А Борька весь покраснел, будто рассердился, сморщился, по лицу рябь прошла и тихонько — ну шёпотом прямо! — запищал, как замяукал. Ишь недотрога!
Она к нему всей душой… Она к нему как сестра… А он?!
Но мама была чему-то рада. Осторожно приподняла своего Борьку, положила на согнутую руку:
— Не плачь, сынок, не плачь, маленький…
А на Алёну и не глянула.
