Если б я знал, что все это время моя мать была на втором этаже у матери Кривого…
Пришлось мысленно жучат умолять: выручайте, родненькие, как угодно, пропадаю!
И сразу сообразил: может, в школе у наших трешник перехвачу? Ведь будут деньги вносить. Глядишь, у кого-то и сдача останется, попрошу.
Черта с два! Все внесли, пока я метался, и Степанчиков мрачно ожидал одного меня со своим списком.
— Давай быстрей! — раскричался он. — Гони трюльник, расписывайся и уматывай! Весь день из-за тебя торчать?
Я ему по-человечески объясняю положение.
— Ничего не знаю, — ответил он. — Всему классу завтра объяснишь.
Этого я и боялся. Внезапно нашелся-таки выход:
— Юр, ты же пятерик внес. Пусть будет три рубля от тебя, а два от меня. Я ж тебе сегодня отдам.
Он подумал и кивнул:
— Ладно… А лучше завтра утром, мне все равно.
Какое там завтра утром, я ему в тот же день вернул. Правда, я как бы забывчиво предложил ему трешник, но он принципиально взял только два рубля.
— Сам знаешь, я уже все собранные деньги отдал. Что ж получится: ты, значит, три рубля дал, а я два?! Умен, я выручил, а он…
Я даже подивился его бескорыстию. Думал, позарится на лишний рубль. Конечно, возьми он не два, а три рубля, у меня на душе было бы как-то спокойней.
Странно, у меня тогда и мысли не возникло: а ведь это он, именно он, доконал Кривого. И пацанов на него натравил, и на фабрику лезть заставил. Ведь если б его не избили, если б он не полез со всеми, если б за ним не гонялся сторож — вероятно, Витек и остался б жив?
А я еще благодетелем Степанчикова посчитал — как же, выручил меня. И эта затея со сбором денег выглядела такой благородной. Сейчас-то я думаю, он все с перепугу затеял, для отвода глаз: боялся, всплывет что-то.
И думаешь, это все? Даже тут он воспользовался случайностью и сумел меня последним жлобом выставить. Цель простая: если вдруг что-нибудь и всплывет, значит, я рассказал. А кто я, мол, такой, чтобы вякать? На похороны другу три рубля зажал — разве можно ему доверять!
Вышло вот как: утром на следующий день Соколов (ясно, в чью дуду дудел) неожиданно заявляет, что нашелся-де среди нас один скобарь, который пожалел денег дать, и тэдэ и тэпэ. На меня пальцем указывает:
— Гляньте, это он ни копья не внес!
Я к Степанчикову:
— Скажи ты им!
Он нарочно замялся: неудобно, мол, выдавать, но приходится… И так преподнес всю историю: будто бы я действительно не дал вчера ни копейки, а потом перепугался и только сегодня, заметьте, вспомнил, что он, Степанчиков, внес пятерик, сумел его разжалобить и навязал ему, опять заметьте, вместо трех два рубля. Так сказать, задним числом.
— А еще другом Витька считался! — торжествовал Соколов.
Напрасно я кричал, доказывал…
— Ты нам мозги не пудри, — заметил Соколов. — Вчера или сегодня ты деньги давал — какая разница? Дал-то не сразу и рубль зажилил!
От меня весь класс отвернулся, не здоровались, не разговаривали.
Потом, когда история подзабылась, я услышал от Степанчикова:
— Тебе не все ли равно? Ведь на самом-то деле ты прав. А что другие думают — наплюй! И помни мою доброту. Я тебя выручил? Выручил.
Двуличная правда…
Со мной теперь никто не водился, кроме Юруни. И это как бы делало ему честь в глазах класса. Благородный человек, всепрощающий, жалостливый. И хотя буквально все знали цену Степанчикову, такое затмение было неудивительно.
Именно тогда, если отбросить наши с Кривым пустые мечтания, тогда, а не после отцовского унижения в гостях у Степанчикова, — я всерьез и задумал прикончить Юрку.
Помните, я говорил о развалинах маслозавода? Они занимали целый квартал между улицами Кирова и еще какой-то, забыл. Непроходимый лабиринт!
Степанчиков здесь еще не бывал, не Местный все же.
Под развалинами ветвились всякие ходы для коммуникаций — бесконечный, кое-где подзасыпанный подвальный этаж. Начитавшись Дюма и Марка Твена, мы с Кривым не раз бродили там под землей. Чувствовали себя кладоискателями, хотя какие могут быть клады под обычным маслозаводом. Зато фантазии хватало. Со свечами ходили, с фонариком, отмечая путь белой ниткой, чтоб потом не блукать. Выводили копотью знаки на стенах, ужасаясь собственной смелостью, прятались друг от друга. И случайно обнаружили что-то вроде бетонного колодца, с лестничкой из железных скоб. Спустишься, а из него вправо короткий ход — в глухой тупик.
Прежде тот колодец был закрыт, тяжелой чугунной крышкой. Мы все ногти обломали, пока сумели ее поддеть и сдвинуть наполовину в сторону, чтобы протиснуться внутрь. Зато задвинуть крышку — соображаешь! — можно и одному, если поднатужиться. А уж потом изнутри ни за что ее не открыть. Разве лишь Портосу по силам.
Я сразу подловил Степанчикова на крючок. Как-то мы шли вдвоем, и я небрежно сказал:
— Развалины маслозавода знаешь?
— Ну?
— Я одного мужика заприметил. Он туда какие-то свертки по вечерам носит… Незаметно по подвалам выследил — до потайной норы, есть там местечко. Ух!
Больше всего я боялся, вдруг он скажет: давай с пацанами или с Соколовым. А он тут же загорелся:
— Никому не говори!
— Пожалуйста. Когда пойдем?
— А прямо сейчас!
— Сейчас так сейчас, — пожал я плечами. Сердце колотилось.
— Когда ж еще? Ты сам говоришь, он по вечерам ходит. А сейчас день. Разнюхаем поначалу. Большие свертки? — Заинтриговало его таки.
Я широко развел руками.
— Не свертки — тюки!
— Айда. — Он торопливо докурил чинарик. Мы попили из колонки — и в путь.
— Постой, — он остановился, — там темно?
— Как в сапоге… Нет, — спохватился я, — проломы в потолке, видно все.
— Ладно. Далеко за фонариком возвращаться. Если темно, в другой раз сходим.
«Если для тебя будет — другой раз», — мстительно подумал я.
— Спички же есть!
Он проверил коробок:
— Мало.
По дороге купили в ларьке еще три коробка: пригодятся.
Я отчетливо запомнил все эти мелочи: и как он чинарик чуть ли не до огня докуривал, и как из колонки пили, словно отщипывая от твердой, обжигающе ледяной струи, и как спички возле нарсуда — зловещее совпадение — покупали. Не каждый день я водил человека, так сказать, на тот свет.
А у самых развалин я сдрейфил, стал уговаривать его, ныть: давай лучше и впрямь в другой раз пойдем, фонарик захватим, большую катушку суровых ниток, а не то заблудимся…
— Связался я с тобой, — тяжко вздохнул он. И внезапно всучил мне такого пендаля — в самый копчик попал!
Пока я, застыв, в себя приходил, он заранее схватил с земли бадик, чтоб я вдруг сдачи не дал.
— Пошли-пошли, — процедил я. — Пошли! — выкрикнул ему в лицо.
— Псих ненормальный, — отшатнулся он. — Иди-иди, — и, как в кино про гестаповцев, подтолкнул меня в спину. — Веди, показывай.
А сам следовал позади с железякой. Так он подписал свой приговор. Я, может, и передумал бы. Под заводом от кого хочешь ушел бы — пути знакомы. Но раз он пожелал, сволота, то будьте любезны. Нам не жалко.
Теперь я опасался только одного: как бы он меня первым в колодец не послал. Но успокаивался, что это на него не похоже. Любит в глаза пыль пустить, всегда первым лезет. Ну а если все-таки заставлять начнет, упрусь как бык. Скажет: «Слабо?» Я ему: «А тебе?..» Он и полезет как миленький. Куда ему деться!
И точно, у люка мы запрепирались:
— Слабо?
— А тебе?
Он и полез.
Я выждал — и, упираясь в стену обеими ногами, наглухо запечатал колодец крышкой. Тихо так стало…
Не сразу я услышал какое-то ватное постукиванье снизу, а я ведь еще и прислушивался. Кулаком, видать, колотил изнутри в крышку. Бадик-то свой он здесь, наверху, забыл.
Теперь я один — даже если б и захотел — не смог бы его вызволить. А я и не собирался. Мне хотелось даже посидеть на той крышке. Что я и сделал.
Я сидел на нем, понимаешь, чуть ли не на его голове. Ведь он, по всей вероятности, стоял внизу, подо мной, вцепившись рукой в стенную скобу, а другой, очевидно, бил по чугунной крышке. Мне чудилось, что она слабо колышется, точно от вибрации. Я даже встал — ничего подобного, она лежала незыблемо в своем гнезде.
«Интересно, на сколько часов ему хватит воздуха? — подумал я. — Ну, без воды, если верить книжкам, он протянет дня три. А может, воздух туда хоть как-то просачивается по трещинам?.. Неужели целых три дня и три ночи я буду ждать, пока он… — резануло меня. — Что ж, буду. Я дольше ждал. Вспомни Кривого!»
Мне было страшно. Я заторопился назад, наружу… Свет улицы, мороженщицы, лошади с подводами, ларьки, дощатые забегаловки — все поразило меня. Глянь-ка, а ведь ничего не произошло. Все — по-прежнему. Удивительно, а? А собственно, что. Могло произойти, раз об этом никто не знает?! Если о чем-то никто-никто не знает, значит, этого вовсе и нет! Представляешь? В детской моей башке родилось. Вся моя беда (потом, не скоро, понял, что мое счастье) — я про это знал. Я!
