Окно изнутри скреплено проволокой, открыть ставни во всю ширь никак нельзя. А воздух пролезает. И Савелий пролез. И Олешек пролез. Только сперва стянул пальтишко, просунул его в щель, а потом и сам влез. А пальто положил на новую полку: пусть полежит, на обратном пути он его наденет.
Из бельевой — в коридор, из коридора — на лестницу. Тут уж всё Олешку знакомо. Сегодня утром он здесь смотрел, как маляры красили серебряной краской перила. Очень интересные перила: железная перекладина, потом цветок, потом кружок, и опять перекладина, и опять цветок, и так до самого верха.
Сейчас не видно ни цветков, ни кружков — темно! Только сверкнули где-то близко глаза Савелия и исчезли.
— Савелий, где ты? — позвал Олешек.
Никто не ответил. Неизвестно, где Савелий.
Не очень-то приятно путешествовать совсем одному по тёмному, пустому дому. Однако ничего не поделаешь, надо.
Олешек ощупью выбирается по ступеням из подвала на площадку первого этажа, ощупью толкает дверь и выходит в коридор.
Ого, тут гораздо веселее! Сквозь высокие окна глядит с неба луна, и все выкрашенные подоконники и двери блестят голубоватым светом. Комнаты стоят раскрытые настежь, их сегодня окрасили, они высыхают. В какой из этих комнат стоит диван, на котором спит мама с ружьём?
Олешек по очереди заглядывает в каждую дверь. Пусто. Дивана нет. Наконец коридор расширяется, и в лунном свете встают перед Олешком шесть толстых белых колонн. Олешек знает: здесь будет самая весёлая комната для отдыхающих людей. В ней можно играть в домино и в шашки и стучать по доске изо всей силы. Можно петь песни и запускать телевизор во всё горло. Олешку очень нравится название этой комнаты — «громкая гостиная».
«Громкая гостиная» уже готова, только пока в ней тихо. Под потолком висит люстра, и луна отражается в её стеклянных льдинках. На белой стене виден чёрный выключатель. Правда, он высоко, но, если придвинуть вон тот ящик, до него можно дотянуться. А ведь каждому человеку ясно, что разыскивать маму при свете куда легче, нежели в темноте!
Олешек крепко зажимает в левой руке обе свои рукавицы и папину записку, а правой подвигает ящик и влезает на него.
Щёлкает выключатель, и гостиная освещается ярким светом. Льдинки на люстре сияют разноцветными искрами, и весёлые зайчики отражаются в блестящих колоннах. А пол, глядите-ка! Он, оказывается, уже намазан жёлтой мастикой и только ждёт, чтобы его натёрли. Эх, жалко, нет тут электрической полотёрки! Олешек знает, как её заставить натирать! Только кнопку нажать! Вот было бы здорово: завтра придут рабочие, а здесь уж всё готово…
Олешек стоит на ящике и с интересом рассматривает гостиную.
Рядом с колонной блестят чьи-то новенькие калоши! Кто же их здесь оставил? А что за такие маленькие клетчатые столики у окна? А чьи такие белые следы на чистом полу?
Да ведь это Олешкины валенки наследили! Он в них ходил по лестнице, где коридор залит побелкой. Эх, испортили весь пол!
Олешек спрыгивает с ящика. Он глядит на калоши. «Ну и что ж, что они чужие, — думает Олешек. — Зато они чистые и следить не будут. Я в них поищу маму, а потом поставлю на место».
В новых калошах Олешек ходит на четвереньках по липкому жёлтому полу и рукавичкой оттирает белые следы. Здорово получается! Где протрёшь — там такой блеск, что люстра, как во льду, отражается всеми своими огоньками. Правда, одна рукавичка стала совсем грязной, но зато вторая осталась совсем чистой.
Олешек с радостью натёр бы весь пол, да только ему некогда.
Надо ещё открыть ящички в клетчатых столиках, посмотреть, что там. Оказывается, там лежат шахматы. Олешек никогда не видал, как в них играют, зато Валерка уже сам играл и один раз даже выиграл у Николая Ивановича!
Олешек трогает фигуры. Вот чудно! Чёрные и белые кони, пешки, слоны и короли перепутаны, все лежат вперемешку! А завтра придут отдыхающие. Как они будут играть?
Олешек наводит порядок. В один стол кладёт все белые шахматы, а в другой — все чёрные.
Вдруг он замечает, что какой-то зверь глядит на него из-за колонны. Упёр в пол четыре лапы на колёсиках, положил на паркет щетинистую морду. Да никакой это не зверь! А просто Олешкин знакомый пылесос. Они познакомились, когда папа выгружал из машины разные вещи.
Олешек сидит на корточках возле пылесоса и разглядывает его. Рукавички и записку он аккуратно положил рядом с собой на пол.
— Ну пососи пыль, ну пожалуйста! — говорит Олешек пылесосу. — Гляди, сколько вокруг всякого сора, а завтра сюда уже, наверное, отдыхающие люди придут. Давай я тебе кнопку нажму? Вот эту чёрненькую, да?
И Олешек нажал кнопку.
Пылесос взревел страшным голосом, и все пылинки, все соринки на полу сдвинулись с мест и помчались к нему в круглую пасть. И вдруг папина записка зашевелилась, сперва тихонько, потом быстрее поползла по полу и тоже умчалась в пасть пылесоса.
— Отдай! — крикнул Олешек.
Он вскочил на ноги, он стал прыгать вокруг пылесоса. Но записки и след простыл, а гудящий обжора уже заглатывал что-то очень знакомое, синее и мохнатое.
— Рукавичка! Моя чистая рукавичка! — в ужасе закричал Олешек.
В последний раз мелькнула перед его глазами серенькая штопка на большом пальце, и рукавичка исчезла. А пылесос кашлянул и смолк.
«Подавился, подавился моей рукавицей и испортился насовсем!» — в отчаянии думал Олешек.
Длинные-длинные слёзы покатились по Олешкиным щекам. Что он скажет маме? И как он теперь к ней пойдёт без папиной записки? Грустный, он пошёл дальше, дошёл до стеклянной двери, завешенной занавеской, толкнул её и очутился…
Он очутился совсем в другом коридоре. Тут вовсе не пахло краской, тут пахло чистотой. В зелёной кадке стояла знакомая пальма. Неярко горела лампочка в белом матовом колпачке. На полу лежала длинная белая дорожка, и громко тикали большие часы на стене.
Олешек услышал шорох и оглянулся. Но это просто за ним закрылась стеклянная дверь. И тут он увидел за собой на белой дорожке пупырчатые рыжие следы. Теперь следили новые калоши, он их тоже испачкал, когда ходил по жёлтой липкой мастике.
«Ой, скорей вымыть и поставить на место!..»
Где-то поблизости звонко капала вода. Олешек толкнул белую дверь, и она впустила его в умывалку. Там горел свет. Стены и пол блестели глазурованными плитками, а над ванной — такой большой, что Олешек мог бы в ней поплавать, — сверкали серебряные краны, разные: и широкие, и высокие, и с дырочками для дождика.
Олешек снял калоши, взял их в руки и увидал в большом зеркале мальчишку в ушанке — одно ухо вверх — в валенках и с калошами в руке.
— Это я! — громко сказал Олешек.
И тут он заметил, что на лыжных штанах мальчишки, возле самого колена, сияет большой серебряный цветок.
Олешек быстро наклонился и взглянул на свои штаны. Цветок сиял и у него на колене. Значит, пробираясь по тёмной лестнице, он прислонился к выкрашенным перилам.
Лучше сперва смыть цветок. Намочить под краном последнюю, уцелевшую рукавицу и покрепче потереть…
Олешек поставил калоши на пол и открыл кран. И тут сверху на него хлынул дождь, такой сильный и шумный, что Олешек зажмурился, открыл рот и, отфыркиваясь, помчался вон.
Но едва он очутился в коридоре, как услыхал чьи-то торопливые шаги. Он шмыгнул за кадку с пальмой, и она сердито уколола его своим длинным жёстким листом. Олешек не обратил на неё никакого внимания. Он глядел на медицинскую сестру Люсю. Она быстро шла по белой дорожке и несла в руке стакан с водой и пузырёк. Лицо у неё было серьёзное, а когда она прошла, в коридоре остался горький запах лекарства.
В белом халате и твёрдой стоячей косынке, она совсем не была похожа на ту Олешкину соседку Люсю, которая вместе со всеми мальчишками, и с Олешком тоже, каталась на коньках по запруде на Вертушинке и метко кидалась снежками.
Олешек стоял за пальмой смирно, холодные струнки стекали с его мокрой ушанки за воротник и на рукава. Он увидел, как Люся вошла в одну из комнат. Она так торопилась, что не закрыла за собой дверь.
— Сейчас, сейчас, проглотим капли, и всё у нас пройдёт! — услышал Олешек её голос.
Он сдвинул набок ушанку, чтобы её мокрое меховое ухо не мешало слушать, и подошёл к двери.
На кровати лежал седой лётчик. Он был очень бледный; жёсткое одеяло на груди тяжело поднималось и опускалось от его дыхания. А Люся, приподняв ему голову, поила его из стакана. Лётчик послушно глотал лекарство.
— Ничего, ничего, — сказала опять Люся, взяла его руку и, глядя на свои маленькие часы, стала считать вслух: — Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Видите, всё уже обошлось, завтра опять гулять будете…
