Иной раз к обоим слугам присоединялся и сам господин Манёф. Он приказал сбить из досок наклонный щит, по которому его кресло вкатывали прямо на заднее сиденье экипажа. Колеса кресла надежно закрепляли, и умная Султанка плавно трогала с места — на этот раз неторопливой и изящной рысью. На передней скамейке помещались мосье Поль и мадемуазель Леони. Оба выглядели недовольными и смотрели прямо перед собой с отсутствующим видом.
Знакомство с новым домом и его окрестностями отнимало у Катрин немало времени. Местность вокруг Мези была не такой холмистой, как в Жалада, но, как все новое и неизведанное, таила множество сюрпризов.
С отъездом Мариэтты хлопот у Катрин прибавилось. Теперь ей приходилось одной вытирать все миски и ложки, помогать матери накрывать на стол и убирать посуду. По утрам Марциал уходил с отцом на работу в поле, заменяя с грехом пополам Робера, а Катрин должна была не только выгонять свиней на огороженный участок за домом, где они, слава создателю, оставались целый день без присмотра, но и пасти коров. Только в Мези у нее не было ни Марион, ни Анны. Не с кем было коротать время на пастбище, удивляться необъяснимым причудам взрослых, делиться задушевными мыслями. Единственной подругой Катрин стала Мари Брива: рослая белобрысая девчонка лет двенадцати, с косящими глазами, — дочь Октавии Дюшён от первого брака. Про Мари говорили, что она «малость не в себе»; родители заставляли ее работать, словно взрослого мужчину. Мари носила воду из колодца, иногда заменяла отчима на пашне, пасла коров и должна была ночевать в хлеву, если какая-нибудь из ее питомиц собиралась отелиться. Как раз в это время одна из коров уже еле передвигалась под тяжестью своих непомерно раздутых боков. Дюшены поставили в хлеву кровать и приказали Мари ночевать там в ожидании события. Днем Мари жаловалась Катрин:
— Боюсь я! В хлеву тепло, хорошо, но все равно страшно. Боюсь коров: они шевелятся в темноте, звякают цепями, переступают с ноги на ногу.
Страшно!
И неожиданно попросила:
— Слушай, Кати, ты ведь смелая: приходи ночевать со мной!
— Отец не пустит.
— А если пустит?
— Ну, тогда…
Не дослушав, Мари вдруг хватает Катрин за руку, и они бегут, бегут…
— Мари, Мари, куда ты меня тащишь? Не беги так быстро!
Но ничто не может остановить Мари. Не отвечая ни слова, она все бежит и бежит, увлекая за собой Катрин; камушки летят у них из-под ног, собаки вприпрыжку мчатся следом…
Наконец, совсем задохнувшись, Катрин вырывает свою руку и останавливается. Она стоит согнувшись, еле переводя дух. Подняв голову, она видит прямо перед собой, на косогоре, в дальнем конце поля, отца и Марциала.
Они пашут. Мари размашистым шагом подходит к ним. Катрин спешит туда же.
— Это верно? — спрашивает отец. — Тебе хочется ночевать в хлеву вместе с Мари?
Катрин молча кивает.
Мари хлопает в ладоши, прыгает от радости. Отец смотрит на девочку с жалостью, Марциал брезгливо косится на нее…
Вечером, после ужина, Мари пришла за своей подружкой. Мать дала Катрин маленький узелок, поцеловала ее:
— Смотри не простудись!
— Не подходи близко к коровам, — предостерег отец. — Они тебя не знают, могут еще испугаться в темноте и ударить копытом.
Девочки ушли. На улице было светло и холодно; подошвы деревянных сабо гулко стучали по мощенной булыжником дороге. Путь от Мези до фермы Дюшенов показался Катрин долгим. Мари была очень весела, чему-то смеялась, лепетала бессвязные слова. Девочки зашли на минутку в дом и пожелали Дюшенам спокойной ночи. Фермер, сидевший за столом, что-то невнятно проворчал в ответ, потом встал, чертыхаясь. Мари зажгла фонарь, и Дюшен проводил подружек в хлев. В углу стояла маленькая железная кровать. Дюшен поднял фонарь над головой и стал осматривать огромную корову с выпуклыми боками.
— Значит, понятно? — спросил он Мари. — Как только она начнет реветь, беги за мной.
Дюшен ушел. Девочки улеглись на кровать, и Мари задула фонарь. В хлеву и вправду было тепло и спокойно, от коров пахло чем-то приятным, домашним.
Было слышно, как они вздыхают в темноте. Вдруг в потемках фыркнул теленок, замычал жалобно, затем улегся, шурша соломенной подстилкой.
— Совсем еще глупый, — сказала Мари и после паузы спросила: — Чего молчишь? Страшно?
— Нет…
Теленок снова заворочался на своей подстилке. Катрин тихонько засмеялась.
— Не смейся, а то разбудишь их, — шепнула Мари. Помолчали. Затем Мари зашептала снова:
— Чудно, верно? Когда я здесь одна, я чувствую себя такой несчастной, воображаю Бог знает что. Так и кажется, будто коровы становятся большими-большими и вот-вот проткнут меня рогами, затопчут… А когда мы вдвоем, это… не знаю, как тебе объяснить… это лучше, чем самая хорошая кровать в самой хорошей комнате!
— Да, здесь хорошо, — согласилась Катрин. — А что, корова сегодня ночью отелится?
— Не знаю. Лучше бы нет. Не люблю я этого…
— А мне хочется поглядеть… Но нынче, пожалуй, лучше не надо. А то меня больше не пустят к тебе… — Нет, нет, Кати, ты придешь, придешь…
Пусть эта скотина не телится подольше!..
— Спокойной ночи, — пробормотала Катрин.
— Спокойной ночи.
Ночь действительно прошла спокойно, и в последующие дни Катрин снова ночевала с Мари. Каждый вечер обе девочки с волнением спрашивали себя: «А вдруг это случится сегодня?» Иногда корова принималась мычать; Мари с Катрин поднимали с подушки сонные головы и прислушивались, но скоро снова наступала тишина…
* * *
На рассвете серенького декабрьского дня корова наконец отелилась. Мари трясла за плечи Катрин, никак не хотевшую просыпаться.
— Эй, эй, Кати, проснись! Слышишь? Похоже, Рыжуха на этот раз решилась…
Под одеялом было тепло, но, всмотревшись в полумрак хлева, Катрин заметила белые струйки пара, вырывавшиеся из ноздрей лежащих животных.
Рыжуха протяжно мычала и судорожно дергала цепь.
— Надо бежать за нашими, — вздохнула Мари.
Она поднялась, натянула на плечи старую солдатскую шинель, полы которой волочились по земле, и вышла.
Оставшись одна, Катрин заткнула пальцами уши, чтобы не слышать утробного мычания Рыжухи. Все коровы уже поднялись на ноги и лязгали цепями.
— Только бы они поскорей вернулись… — в страхе шептала Катрин.
Время тянулось бесконечно. Наконец низкая дверь скрипнула и распахнулась: вошли Дюшены. Забившись в угол кровати, перепуганная и восхищенная Катрин присутствовала при появлении теленка на свет. Правда, она мало что видела из-за спины Дюшена. Вдруг Рыжуха замычала глубоко и протяжно; что-то упало на подстилку, и Катрин увидела на соломе большой клубок светлой шерсти…
Фермер обмывал корову, ласково приговаривая: «Ну вот, моя умница, ну вот, моя Рыжуха, все в порядке, моя красавица, теперь все в порядке!»
Рыжуха принялась лизать своим большим шершавым языком лежавшего рядом теленка. Широкий язык матери оставлял на светлой шкурке новорожденного темные, слегка курчавившиеся полосы.
Позднее, когда Катрин собралась наконец с духом и выбралась из постели, она увидела, как теленок, шатаясь, поднялся с подстилки, встал на свои длинные и тонкие, словно прутики, подгибавшиеся ножки и стал упрямо тыкаться тупой мордочкой в живот матери.
— Видишь, — сказал девочке Дюшен, — скотина, она самостоятельнее нас: не успел на свет появиться, а уже на ногах держится…
С того дня Катрин воспылала такой любовью к малышу Рыжухи, что каждое утро неизменно осведомлялась о его здоровье у Мари Брива.
Выпал первый снег — пушистый и недолговечный: он таял, едва коснувшись земли. Но с каждым днем белая пелена становилась все плотнее и толще; казалось, будто бесчисленная армия летящих хлопьев спешит изменить привычный облик двора, сада, дороги, полей и рощи, привычное течение дней.
Однажды утром, проснувшись, Катрин заметила, что в комнате необычно светло. Подбежав к окошку, она в первую минуту не узнала ни двора, ни знакомых лесов и лугов, одетых в пышный белоснежный наряд, ни белой дороги с глубокими следами от сабо, ни сада, убранного в белый цвет, с искрившейся под лучами бледного зимнего солнца голубой елью.
Скотина стояла в хлеву. Люди почти не выходили из дому, а если и выбирались наружу, то ненадолго. Не было видно ни мадемуазель Леони, ни мосье Поля, ни хозяина. Примостившись поближе к очагу, каждый чувствовал себя отрезанным от всего мира, словно находился за сотни лье от соседей.
Никому ничего не хотелось делать — только бы сидеть в тишине и тепле, в тесном семейном кругу. Снег приглушал все звуки, смягчал резкие движения.
Даже неугомонные мальчишки — и те заметно присмирели. Правда, время от времени они затевали бурную игру в снежки или лихо скатывались с обледенелых косогоров, но, вернувшись домой, смирно усаживались возле кухонного очага, неловко прижимаясь плечом к отцу или обвив руками шею матери. Случалось даже, что они сажали Катрин к себе на колени.
