— Боже милосердный! — закричала мать. — Эта зверюга сейчас убьет моего мужа!
Бык остановился посреди дороги и низко пригнул к земле голову. Видно было, что он сейчас ринется на высокого худого человека с жалкой хворостиной в руке и проткнет его насквозь своими острыми рогами.
И тогда-то произошло событие, которое так поразило и отца, и мать, и Мариэтту, и Катрин с Обеном, и все семейство Лагранжей, столпившихся внизу, на обочине дороги: Робер, работник, твердым шагом двинулся прямо на быка.
Подойдя почти вплотную к разъяренному животному, он остановился и слегка пригнулся, разведя руки в стороны. Бык в бешенстве ударил копытом о землю.
Все затаили дыхание: еще минута — и бык кинется на смельчака, поднимет его на рога и отшвырнет далеко в сторону окровавленное, бездыханное тело… Но человек опередил зверя: он первым бросился в бой и схватил быка за страшные острые рога. Бык взревел; мотая во все стороны головой, он пытался освободиться от цепкой хватки и могучим усилием приподнял было противника в воздух. Но через секунду Робер уже снова стоял на земле, широко расставив ноги, и можно было только догадываться, с какой ужасающей силой давят его руки на рога, медленно пригибая массивную голову к земле. Бык хрипел, глаза его налились кровью, из полуоткрытой пасти текла слюна. Вдруг шея его согнулась, и он упал на колени. Робер склонился над побежденным, пот градом катился по его лицу. Он кивнул Лагранжу, и тот, подбежав, продел веревку в железное кольцо. Бык замычал протяжно и жалобно.
— Вот и все! — хрипло сказал Робер.
Он вытер руки о штаны и смахнул с лица пот.
Лагранж поднял быка на ноги.
— Ну и силища у человека! — изумленно пробормотал он.
Отец переломил надвое ореховый прут и швырнул в придорожную канаву.
— Спасибо, Робер, — сказал он. — Спасибо.
— Не за что, — ответил работник, подтягивая брюки.
Вечером того же дня, когда Катрин и мальчики уже спали, Мариэтта попросила родителей выйти с ней на минутку во двор. Ей необходимо поговорить с ними наедине.
— Вот еще новости! — удивился отец.
Мариэтта настаивала. Когда они втроем вышли из дома в темноту осенней ночи, девушка попросила у них согласия на брак с Робером.
Ко дню всех святых Шарроны перебрались на ферму Мези, стоявшую на отшибе, километрах в шести от Ла Ноайли. Дом был попросторнее и поновее, чем в Жалада, земля плодородная. Жизнь на новом месте по всем приметам обещала быть хорошей, даже радостной, недаром началась она свадьбой Мариэтты и Робера. Катрин казалось иногда, будто она грезит наяву.
Бревенчатые стены большой риги занавесили белыми простынями и украсили еловыми ветками. Через все помещение, из одного угла в другой протянули под потолком разноцветные бумажные гирлянды. Вдоль стен поставили подковой три длинных стола, украсив их букетами красных и желтых осенних листьев.
В день свадьбы с рассвета зарядил дождь: мелкий, монотонный, бесконечный. Вот незадача! Утром длинный свадебный кортеж, под звуки виолы и флейты, проследовал сначала в мэрию, а оттуда в церковь Ла Ноайли. Дорогу развезло; нарядная процессия утопала в грязи. Женщины приподнимали выше щиколоток парадные черные юбки с красными, зелеными и оранжевыми полосами, кутали плечи кашемировыми шалями и прижимались плотнее к своим спутникам. Их высокие и легкие кружевные чепцы, унизанные, словно бисером, мириадами мельчайших дождевых капель, напоминали больших белых птиц с распростертыми в тумане крыльями. Старики держали над головами громадные, выцветшие от времени синие зонтики. Молодежь предпочитала мокнуть, но щеголять в праздничных нарядах.
Во главе процессии, сразу за музыкантами, шла крошечная новобрачная в длинном светло-сером платье. До мэрии ее вел под руку отец, очень прямой, серьезный и торжественный; обратный путь она совершала уже под руку с молодым мужем, коренастым и, как всегда, насупленным.
Кавалером Катрин был Крестный, приехавший в Мези по случаю свадьбы. Он привез в подарок крестнице голубое платье, которое она обновила в тот же день. Платье было немного широко в талии, юбка слишком длинна, но все равно это было замечательно красивое, просто великолепное платье! Но уже через несколько шагов подол нового платья намок и отяжелел. Видя, что Катрин вот-вот расплачется, Крестный подхватил девочку и посадил ее, как прежде, на плечи. Так они и проделали весь путь до Ла Ноайли, так и вернулись обратно в Мези.
Свадебный пир был грандиозным. Отец не поскупился на затраты. «Ради чести» пришлось пригласить всех родственников, а также бывших соседей по Жалада, нового соседа Дюшена с семьей, нового хозяина господина Манёфа и его слуг: мадемуазель Леони и мосье Поля. Свадьба и приданое Мариэтты поглотили почти все сбережения, сделанные за годы жизни в Жалада.
На почетном месте, перед пышным букетом золотых дубовых листьев, сидели новобрачные. Она — маленькая, темноволосая, разрумянившаяся от волнения, живая и острая на язык; он — угловатый и неловкий в своем черном парадном костюме, надутый и словно чем-то недовольный, с перерезавшей лоб сердитой складкой. А вокруг человек пятьдесят приглашенных: пьющих, жующих, болтающих, гогочущих, отпускающих тяжеловесные шутки…
В конце концов, от обилия людей, света, лакомств, шума и криков Катрин овладела блаженная дремота. День свадьбы промелькнул для нее как сон, от которого осталось лишь смутное счастливое воспоминание. Да еще — новое голубое платье, подарок Крестного.
* * *
Сразу после свадьбы, едва успели привести в порядок дом и ригу, между Жаном Шарроном и его новым зятем вспыхнула ссора из-за денег и постельного белья.
— Здесь не все приданое, скупердяй! — орал изрядно выпивший за обедом Робер.
— Если бы ты не был пьян, ты увидел бы, что счет сходится.
— Я? Пьян? — взревел Робер. Он вскочил с лавки и двинулся на тестя со сжатыми кулаками.
Мариэтта бросилась между ними, повисла на шее мужа.
— Перестань, перестань! — умоляла она. Робер высвободился и грубо оттолкнул ее:
— Ладно уж, не трону я твоего старикашку!
В тот же вечер, одолжив у Дюшена двуколку, молодые покинули Мези. Робер заявил, что собирается поселиться у своего товарища и бывшего однополчанина, владельца богатой фермы по ту сторону Ла Ноайли. Уж он-то будет рад приютить друга, не то что родственнички!
— Бедная моя девочка! — вздыхала мать, — Бедная моя Мариэтта! Что-то с тобой будет? Молодая женщина не отвечала. Торопливо укладывая свои пожитки, она время от времени поднимала голову и смотрела на мужа долгим нежным взглядом.
* * *
После отъезда Мариэтты и Робера новый дом показался Катрин еще просторнее. Хозяин отвел Шарронам весь нижний этаж левого крыла здания: кухню и две комнаты одинаковых размеров. В одной помещались родители с Катрин, в другой — трое мальчиков. Остальную часть дома занимал хозяин, господин Манёф.
Господин Манёф, невысокий широкоплечий старик лет семидесяти, одетый всегда во все черное, с плоским красноватым лицом и угреватым носом, с лысым, заостренным кверху черепом и узкой крашеной бородкой, был вдовцом; детей у него не было. Паралич обоих ног давно уже приковал его к креслу.
Если погода была хорошей, лакей, мосье Поль, выкатывал кресло с хозяином в сад и ставил в тени, под раскидистой елью; отсюда господину Манёфу видны были дорога, поля, двор и дом. Он сам крутил колеса кресла, передвигаясь вслед за тенью, отбрасываемой елью, и зорко наблюдал за полем, где Жан Шаррон с помощью Марциала чистил оросительные канавки. Если было холодно или шел дождь, хозяин сидел у окна столовой; его маленькие живые глазки поблескивали сквозь оконное стекло. Катрин ощущала смутное беспокойство всякий раз, когда острый взгляд старика останавливался на ней.
Верхний этаж дома был отведен слугам: мосье Полю, который должен был катать кресло хозяина, ухаживать за огородом и садом, править лошадью, и мадемуазель Леони — домоправительнице, кухарке и горничной.
Мосье Полю было на вид лет двадцать пять. Он был высок ростом и хорошо сложен; маленькие усики оттеняли пухлые, румяные губы; темные продолговатые глаза влажно мерцали; волосы были всегда тщательно причесаны. Любимым занятием мосье Поля было запрячь в черный с желтым экипаж Султанку, молодую кобылу рыжей масти, которую он держал в великой чистоте и холе, и мчаться во весь опор за покупками в Ла Ноайль. Очутившись в городе, он не спеша объезжал магазины и лавки, давая возможность уличным зевакам любоваться экипажем, лошадью и самим кучером.
Иногда мосье Поля сопровождала мадемуазель Леони, разряженная в пух и прах. Сиреневое платье этой поджарой особы лёт тридцати пяти, тонкогубой и темноволосой, с резким, крикливым голосом и жеманными манерами, украшали бесчисленные сборки, оборки, складки и ленты, призванные восполнить недостаток природных прелестей его обладательницы. Взмах бича — и экипаж уносится вдаль, увозя с собой мосье Поля и мадемуазель Леони, чопорно восседающих на обитом сукном сиденье, словно две восковые куклы.
