А его коронный номер — голова в чулке?! Никогда не видела ничего чудеснее. И по правде говоря, мне жалко, что папа, почти прямой дядиванин потомок, ничем на него не похож.
Ну и что, я на папу не жалуюсь. Он ведь не виноват, что родился серьезным. Бежит папа утром по улице трусцой, в одних только плавках! А с каким солидным видом! Два аджарца-маляра приподнимают газетные пилотки и почтительно приветствуют его:
— Доброе утро!
— Здравствуйте, товарищи, — отвечает им папа и скорей, пока жители города не повысыпали из домов, мчится дальше, на море, в этих своих, как я уже говорила, плавках.
Раз в сто лет попадаются такие плавки — с пожеланием! Прямо на трусах мелкими буквами написано: «Счастливой вам носки!»
— До чего доброжелательный народ, — сказал папа, приобретая их в пляжном киоске.
И лето, правда, вышло счастливое. На каждом углу продавали кукурузу!.. Земляные орешки, спелые абрикосы!.. Я с ластами плавала, в маске и с трубкой!.. Я обгорела!.. А папа — ничего. Это потому, что он смуглый.
Я заметила: чем человек чернее, тем он, как правило, упорнее загорает. Рядом, например, со мной и папой загорали двое негров. Муж и жена — из Африки приехали отдыхать. Целыми днями они лежали на лежаках — им даже врач из медпункта сделал в мегафон замечание.
Все шло прекрасно. Откуда нам было знать, что наша с папой беззаботность висит на волоске.
Однажды к хозяину, у которого мы жили, дяде Георгию, пришел его друг, культорг из санатория «Прибой». В маленькой, увитой «граммофончиками» беседке за чашкой виноградного сока дядя Георгий открыл другу, что его квартирант по профессии лектор.
Тогда культорг — внушительная фигура, весь в зеленом, один пиджак в лиловых листьях пальм — возник в наших с папой дверях и сказал: — Валерий Борисович! Попрошу! Прочтите лекцию у нас в «Прибое»!
Назавтра ближе к вечеру по городу и побережью расклеили афиши. В программе обещали: «Доклад “Значение изучения истории для наших дней”. Читает В. Б. Шишкин, профессор из Москвы».
Потом шли глаза. Черные, жуковые, размером с камбалу. И подпись: «Маг исчезновений! Артист-иллюзионист! Фокусник-манипулятор-имитатор-престидижитатор Олег Зингер, г. Ялта».
Папа чуть в обморок не упал, когда это увидел. Мы кинулись в «Прибой» и разыскали там культорга.
— Я не профессор, — говорит мой папа. — Я кандидат исторических наук.
Весь в белом, один фиолетовый циферблат на часах, культорг ободряюще обнял папу.
— На не профессора, — сказал он, — у нас не пойдут.
— Но послушайте, — говорит ему папа, — к чему мне дутая репутация?! Я ученый! — Получалось, что папа самозванец. — Это шарлатанство.
— Это реклама, — спокойно возразил культорг. — Мое дело — аншлаг! Ну, напиши я: «Шишкин-кандидат». Все явятся ко второму отделению. Сравните: лекция, — он сделал скучное лицо и будто бы уставил нос в шпаргалку, — или… МАГ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!!
Я знаю папу. Надо очень постараться, чтобы вывести его из себя. Но, видно, здорово его заело, раз он сказал:
— Выходит, искусство оратора здесь ставят ниже… фокусов-покусов?!
Я была тут же, рядом, и меня обуревали противоречивые чувства. Папу обижают, а я не знаю, как его защитить. С одной стороны, как можно сравнивать?! Фокусника и ученого!..
С другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь!..
И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А, правда! Какой доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!»
— Так-так, — сказал папа, глядя на меня, будто бы прочел мою мысль на расстоянии. — Хорошо! Это мы еще посмотрим.
В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие как рапиры.
Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил разговаривать. Наутро малярам, своим друзьям-аджарцам, забыл ответить на приветствие.
Он стал рассеянным, нашел на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копченый толстолобик.
И что он раньше делал с удовольствием — читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, — теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной — везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать.
За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «принципы историзма!..», «промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…»
Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам.
В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться.
— Сытый оратор, — объяснил папа, — вял и невыразителен.
Потом он сказал:
— Надо накопить в себе резерв энергии.
И часок вздремнул. И мы с ним пошли.
Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеенчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые — хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жены, сыновья…
Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметался жуткий подсвеченный длинноногий комар. Слева на сцене стоял рояль, справа бок о бок — два огнетушителя, а перед занавесом, за столом с графином, сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша.
— Валерий Борисович Шишкин! — объявил культорг. — Доклад!
Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутемный зал и вдруг улыбнулся и говорит:
— А давайте включим свет?
Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга пододвинул к роялю.
Тот вернулся и так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену.
И вот, когда в зале зажгли все лампы и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских революционеров.
Голос папы то возвышался, то понижался. Несколько слов он произносил быстро, а когда подходил к самому важному — замедлял свою речь и сильно на это напирал.
— Париж был осажден, — рассказывал папа. — Но обращения парижских коммунаров сбрасывались над Францией с воздушных шаров!..
Он говорил то приподнято, с вдохновением, то нормально, как со мной. Иногда посреди речи он вдруг останавливался. Но в эти внезапные остановки никто не кашлял, не шаркал ногами, не переговаривался с соседом. Все тихо сидели, как эвкалипты, и ждали, что будет дальше.
От Парижской коммуны папа перешел к нашим дням.
Многие из отдыхающих брали доклад на карандаш. Какой-то художник углем в альбоме делал наброски папиного портрета.
Дядя Георгий в голос окликал знакомых и жестами показывал, что папа — его постоялец. Один человек спал. Но лицо его во сне было просветленным.
Благодаря моему папе все чувствовали себя поумневшими, приобщенными к глобальным проблемам! И когда зрители еще хотели, чтобы речь продолжалась, папа ее, как мне кажется, с блеском завершил.
Он был неотразим. Это видели все, и понятия не имели, что папа в тот вечер не просто выступал. Он бросал вызов. Не культоргу! Не ялтинскому фокуснику! А вообще всяким «фокусам-покусам». И еще, может быть, тому, что я, его единственная дочь, хоть и очень люблю его как отца, вовсю шагаю по стопам дяди Вани из Витебска.
Но не успел он непобедимо — скрыться из виду, как по знаку вновь возникшего культорга в радиорубке запустили рок-н-ролл.
«Ага! Ого!..» — зажигательно выкрикивали певцы из динамиков.
Произошла какая-то заминка.
По краю сцены, состроив угрожающую гримасу, дико жестикулируя, промчался культорг.
И наконец появился фокусник!
У него был чуб напомаженный, бордово-фиолетовый смокинг, белая рубашка, лазоревая «бабочка» и в тон «бабочке» — хризантема! Он катил на колесиках совершенно пустой стол на четырех ножках, покрытый скатертью с короткой бахромой.
— Добрый вечер! — крикнул фокусник. — Будьте внимательны! Чем внимательней смотришь — тем меньше понимаешь!..
По мановению его руки скатерть на столе начала вздыматься, и фокусник из-под нее вытащил большой раскрытый зонт.
Зонт он сложил и закрутил в бумагу.
— Это я знаю! — шепнул наш хозяин дядя Георгий.
