— Стих. Максима Горького. Про буревестника.
Ворота в небо открылись. Хотя не искушённый в литературе Мастер слегка перепутал стихи Горького.
— Юра был странный мальчик, — вспоминает Анна Тимофеевна Гагарина. — Всё приставал: «Мама, почему звёзды такие красивые?» Пальцы сожмёт и так жалобно, будто ему в сердчишке больно: «Ну почему, почему они такие красивые?» Раз, помню, это ещё в оккупацию было, я ему сказала: «Народ их божьей росой зовёт или божьими слёзками». Он подумал, покачал головой: «Кабы бог был, не было бы у нас немца». Не отдал он богу звёзды…
Когда Гагарин, уже сержантом лётного училища, приезжал к родителям на побывку, Анна Тимофеевна, проведавшая, что у сына в Чкалове есть невеста, всё расспрашивала его: какая, мол, она, наша будущая сношка?
— Да разве объяснишь? — пожимал плечами сын.
— Уж больно интересно!
— Я же показывал карточку.
— Карточка — что! Мёртвая картинка. С личика, конечно, миловидная, а за портретом что? Какая она сутью?
— Я не умею сказать… — произнёс он растерянно. Разговор шёл в звёздном шатре — августовской погожей ночью. Гагарин поднял голову, и взгляд его ослепила большая яркая гранёная и лучистая звезда.
— Вон как та звёздочка! — воскликнул он радостно.
Мать серьёзно, не мигая, поглядела в хрустальный свет звезды.
— Понимаю… Женись, сынок, это очень хорошая девушка…
…Необыкновенный человеческий документ — запись разговора Гагарина с Землёй — «Кедра» с «Зарей» — во время знаменитого витка. Вся отважная, весёлая и глубокая душа Гагарина в этом разговоре. Он был то нежен, то насмешлив, то мальчишески дерзок, когда, узнав голос Леонова, крикнул: «Привет блондину! Пошёл дальше!» А как задушевно, как искренне и доверчиво прозвучало это: «В правый иллюминатор сейчас вижу звезду… Ушла звёздочка, уходит, уходит!..»
Когда Герман Титов вернулся из своего полёта, он сказал Гагарину:
— А ты знаешь, звёзды в космосе не мерцают.
Гагарин чуть притуманился.
— Не успел заметить, — ответил со вздохом. — Всего один виток сделал.
— В другой раз приглядись.
— Да уж будь спокоен…
Но не было этого другого раза, а Гагарин сам стал звёздочкой в золотом шатре небес…
Густые акации, высаженные вдоль улицы, пропускают мало солнца в комнату. Золотом помазаны только листья резеды, стоящей в горшках на подоконнике, да на полу несколько пульсирующих пятнышек солнца. И ещё взблескивают голенища Юриных сапог, когда он, расхаживая по комнате, приближается к окну. А вот головки сапог у него запылённые. Похоже, он шёл издалека. Лётная школа находится отсюда в двух шагах, значит, их вывезли в лагеря. Куда?.. Об этом спрашивать не полагается, да он и не скажет.
Вале мешают эти мысли, она и так не может сосредоточиться на проклятом учебнике анатомии. Особенно угнетают её латинские названия, в голове сумбур. Она провалит экзамен. Валю бросает в жар и холод. Она самолюбива и к тому же ужасная трусиха — боится экзаменаторов, как девчонка.
С улицы то и дело доносится слабый постук, сопровождаемый тонким скрежетом, царапаньем, — это слепцы идут в школу, занимающую нижний этаж дома. И, не глядя на Юру, Валя знает, как напрягаются его зрачки всякий раз, когда раздаются стук и шорох палки, ощупывающей асфальт мостовой и плитняк тротуара. Насилие болезни или несчастного случая над человеком причиняет ему боль. Мёртвые очи, задранная вкось голова, палочка-щуп возмущают его сильное, здоровое существо, словно злобная несправедливость, с которой он бессилен бороться.
А ещё он не любит цветы в горшках, вдруг вспомнила Валя. Вспомнила, верно, потому, что ветки акаций, тронутые ветром, закачали солнечный луч на листьях резеды. Ненавидит цветы в горшках и вазах и постоянно грозится выбросить их на помойку. Его возмущает насилие над природой растения, которому место в поле и в лесу, а не в комнатной духоте…
Нет, она не выучит, не запомнит — анатомия и так даётся ей трудно, а тут ещё тревожащее Юрино присутствие.
— Ты что же, всю увольнительную намерен тут проторчать? — говорит она нарочито резко.
— Неужели ты никогда не выучишь эти несчастные кости?
— Во-первых, мышцы, а не кости, и, во-вторых, не твоё дело.
— Ну разве можно так готовиться? Зачем ты десять раз долбишь одно и то же! Прочти раз, но внимательно. Как говорит наш инструктор Акбулатов: «Действия в воздухе должны быть быстрыми, но разумными». То же и в любом деле.
— Какая самоуверенность! Что ты вообще понимаешь в медицине?
— А это мы сейчас проверим. — И ловким движением он выхватил у неё учебник. — Мышцы руки?.. — Он закатал рукав зелёной рубашки и стал прощупывать свою сильную загорелую руку, что-то бормоча про себя. — Пожалуйста. — Он вернул ей учебник. — Мышцы руки обеспечивают пять типов движения: вращение, поворот внутрь и наружу, сгибание и разгибание. Мышцы сгибания находятся на внутренней стороне руки, разгибания — на внешней. Мышцы, управляющие поворотом, напоминают винтовую лестницу. «Вращение» по-латыни будет «ротация», следовательно, и мышцы…
— Довольно!.. Довольно!.. — Валя зажала уши. — У тебя чудовищная механическая память.
— Ничего подобного! Просто я стараюсь ухватить смысл, а не слова. Нет ничего хуже зубрёжки…
— Ну, знаешь!..
Она сердится, и немного завидует, и вместе с тем не может не восхищаться его ясным и цепким умом. К тому же вдруг всё запомнила.
Словно оказывая ему величайшее снисхождение, она сказала:
— Ладно. Хочешь, пойдём в парк?
— Давай лучше дома посидим.
Это её удивило — Юра не выносил комнат, всегда стремился на улицу, за город.
— Мне скоро надо в часть, — сказал он в своё оправдание.
— Вас перевели на летние квартиры? — спросила она осторожно.
— Да… Это довольно далеко.
— Как же ты сюда добирался?
— Пешком.
— И обратно пешком?
Он глянул на часы и улыбнулся:
— Нет, бегом.
— Бегом?
— А что такого? Я же неплохо бегаю кроссы…
«Лишь много времени спустя, — рассказывает Валентина Ивановна, — я узнала, что Юре предстояла марафонская дистанция».
По окончании Оренбургского лётного училища Юрий Гагарин и его ближайший друг и тёзка Дергунов получили назначение на Север.
Они трудно и хорошо служили у северной нашей границы, где низкие сопки, поросшие соснами-кривулинами, и гладкие валуны, где полгода длится ночь и полгода — день. Небо над этой суровой землёй помнило Курзенкова, Хлобыстова, Сафонова — бесстрашных героев минувших битв. Впрочем, небо — великая пустота — ничего не помнило, а вот молодые лётчики отлично знали, на чьё место пришли.
Они учились летать во тьме полярной ночи, в туманах занимающегося бледного полярного дня, а когда простор налился блеском неподвижного солнца, у них прорезался свой лётный почерк.
Впервые об этом сказал вслух скупой на похвалы Вдовин, заместитель командира эскадрильи. Юра Дергунов вёл тогда тренировочный бой с кем-то из старших лётчиков, проявляя прямо-таки возмутительную непочтительность к опыту и авторитету маститого «противника».
— Неужели это правда Дергунов? — усомнился Алексей Ильин.
— Не узнаёте почерк своего друга? — через плечо спросил Вдовин.
— Ого! У Юрки, оказывается, есть почерк?
— И весьма броский! Смотрите, как вцепился в хвост!.. — Вдовин повернулся к молодым лётчикам. — У каждого из вас уже есть свой почерк, может быть, не всегда чёткий, уверенный, но есть…
Вот так оно и было. А потом Дергунов приземлился, с довольным хохотком выслушал от товарищей лестные слова Вдовина, пообедал в столовой, со вкусом выкурил сигарету и завёл мотоцикл. Ему нужно было в посёлок на почту. Алёша Ильин попросил взять его с собой.
Ильин забрался в коляску, Дергунов крутнул рукоятку газа, и, окутавшись синим дымом, мотоцикл вынесся на шоссе.
У Дергунова уже определился броский, элегантный лётный почерк, ему не занимать было мужества, находчивости, самообладания, но все его качества пилота и всё обаяние весёлого, лёгкого, открытого характера не пригодились в тот миг, когда вылетевший из-за поворота грузовик ударил его в лоб.
Ильину повезло, его выбросило за край шоссе, в мох. Дергунов был убит на месте.
Его похоронили на поселковом кладбище. Мучителен был хрип неловких речей, страшны заплаканные мужские лица. Гагарин молчал и не плакал. Он молчал двое суток, не спал и не ходил на работу. В третью ночь он вдруг заговорил, стоя лицом к тёмной занавеске на окне и глядя в неё, словно в ночную тьму:
— Это страшно… Он ничего не успел сделать… Ни-че-го!.. Мы все ничего не успели сделать… Нам сейчас нельзя погибать. После нас ничего не останется… Только слабеющая память в самых близких… Так нельзя… Я не могу думать об этом… Дай хоть что-то сделать, хоть самую малость, а потом бей, коли хочешь, бей, костлявая!..
