Курсанты снова грохнули, но Гагарин остался подчёркнуто серьёзен, и смех сразу погас.
— Вы имеете в виду Внуковский аэродром? Рапорт правительству?
— Во… во!.. — обрадовался курсант, достал из кармана носовой платочек с девичьей каёмкой и вытер вспотевший лоб.
Теперь уже все были серьёзны, и не по добровольному принуждению, а потому, что наивный вопрос курсанта затронул что-то важное в молодых душах. Гагарин шёл через аэродром на глазах всего мира, и это было для них кульминацией жизни Героя, сказочным триумфом, так редко, увы, выпадающим на долю смертного. О чём же думал Герой в это высшее мгновение своей жизни?..
И Гагарин с обычной чуткостью уловил настроение окружающих, значительность их ожидания. Конечно же, ребята мечтают о подвигах, о невероятных полётах, о славе, им кажется, что Герой думал о чём-то очень большом и важном: о Небе, Звёздах, Человечестве и Смысле жизни.
Но Гагарин молчал, и пауза угрожающе затянулась. Он был сейчас очень далеко отсюда, от этого чахлого садика, тёплого вечера, юношеских доверчивых лиц, в другом времени и пространстве.
…В тот раз в одиночке сурдокамеры держали не так уж долго, но он чувствовал себя на редкость плохо: болела и кружилась голова, мутило, тело казалось чужим, а ноги ватными. Может, что-то там испортилось, нарушилась подача воздуха?.. Но Королёв спрашивает испытуемых о самочувствии, и все как один молодцевато отвечают: «Отлично!» — «К выполнению задания готовы?» — «Так точно!» Неужели одному ему так не повезло? «Как самочувствие, товарищ Гагарин?» — «Отличное… — Нет, он не может врать Королёву и без запинки добавляет: — Хотя и не очень». — «К выполнению задания готовы?» — «Сделаю, что могу, но лучше бы в другой раз». И в результате — высшая оценка. То было, оказывается, испытание на честность. Им специально создали тяжёлые условия в камерах. Но ведь нельзя считать, что ты сдал испытания на честность раз и навсегда. Всю жизнь человек сдаёт эти испытания и в большом и в малом, и он обязан сказать правду этим затаившим дыхание ребятам, будущим лётчикам.
— Видишь ли, дружок, — сказал Гагарин носатому курсанту, — у меня тогда развязался шнурок на ботинке. И я об одном думал, как бы на него не наступить. Не то, представляешь, какой позор — в космос слетал, а тут на ровном месте растянулся…
Ночью курсант никак не мог уснуть. Он ворочался на койке, вздыхал, крякал, что-то бормотал.
— Да угомонишься ты или нет? — не выдержал сосед.
— Слушай, — без обиды сказал курсант и сел на койке. — А ведь я тоже мог бы, как Гагарин…
— Что-о?.. Ты… Как Гагарин?..
— А вот и мог бы… думать о шнурке…
Сосед уткнулся носом в подушку, и в темноте казалось, будто он плачет. Но и тут курсант не обиделся, понимая, что, по обыкновению, не сумел выразить свою справедливую мысль.
Он тысячи раз повторял в воображении подвиг Гагарина и твёрдо знал: если его пошлют в космос, он не оплошает. Не дрогнет. Разве что побледнеет. И даже песню споёт в космосе, если надо, хотя ему медведь на ухо наступил. Но когда он пытался представить себя в средоточии мирового внимания, душа в нём сворачивалась, как прокисшее молоко.
Он видел себя на космодроме, видел в космическом корабле, но не видел на красной тропочке славы, по которой легко, уверенно, сосредоточенно и радостно прошагал Гагарин. Ведь чтобы идти так на глазах всего света, надо что-то большое нести в себе. А он, курсант, постоянно думал о всякой чепухе: о девушках, футболе, кинофильмах, мелких происшествиях окружающей жизни, несданных зачётах, и где бы стрельнуть сигарету и сапожной ваксой разжиться, и как славно было бы отпустить усы… Такому пустому, нулевому человеку нечего делать в скрещении мировых лучей. И, следуя обратным ходом, он начинал сомневаться в своих возможностях совершить подвиг. А если не будет подвига, то зачем тогда жить?..
Гагарин вернул ему веру в себя. Впервые за много дней курсант засыпал счастливым.
Никто не знает до конца, как погиб Юрий Гагарин, даже авторитетнейшая комиссия не могла сделать последних выводов, а вот житель деревни Ерёмино, глядящей с края Московской области через озеро Дубовое на Рязанщину, Иван Николаевич Чубарин всё знает. Вернее, он убеждён, что знает всё, и этой своей убеждённостью заражает собеседника.
Сам он человек далёкий от авиации, всю сознательную жизнь проработал на торфяных разработках в маленьких должностях, а под старость, выйдя на пенсию, вернулся в родную деревню, где ему досталась от умершего брата хорошая, крепкая изба. Наследницей являлась единственная дочь покойного, племянница Ивана Николаевича, Настя, работающая официанткой в столовой. Она уступила безвозмездно избу своему одинокому дяде, поскольку имеет жильё в городе и менять профессию не собирается, а официантки в деревне не нужны.
Если исключить полковника Серёгина, то она была последним человеком, видевшим Юрия Гагарина и разговаривавшим с ним, и, надо полагать, некоторые сведения Ивана Николаевича почерпнуты у Насти…
…Гагарин и Серёгин в лётных комбинезонах шли вразвалочку к самолёту, когда их окликнул запыхавшийся голос. Девушка-официантка в белом фартучке и крахмальной наколке, напоминающей маленькую корону, подбежала к ним, держа в руке голубой билетик:
— Юрий Алексеевич, вы талон на обед забыли!
Было ясное, очень синее мартовское утро, но чистый воздух нёс в себе студь нерастаявшего снега, и вороны, оравшие над мохнатыми кулями гнёзд, проклинали себя за то, что слишком поспешили к северу из своей теплыни.
— Простудитесь, разве так можно? — укорил девушку Гагарин.
— Да что вы, Юрий Алексеевич, какие пустяки! А талон-то ведь именной!.. — радостно и серьёзно сказала Настя.
Гагарин взял голубой билетик, на котором было написано: «Гагарин Ю. А.». Он понимал, что девушке этот клочок бумаги казался чуть ли не секретным документом.
— Предусмотрительно! — улыбнулся Гагарин. — А то, не ровён час, диверсант какой к нашему котлу подберётся.
Девушка засмеялась. Гагарин с удовольствием смотрел на её доверчивое лицо, живые глаза и добрый, весёлый рот.
— Ну, а обед-то хоть стоящий? Беляши будут?
— Я скажу шеф-повару. Для вас всё сделает!
— Ну, тогда мы по-быстрому обернёмся. Только уговор — двойная порция!
— А вы осилите?
— Спросите моих домашних, какой я едок. Величайший специалист по беляшам!
— Будет сделано, товарищ полковник!
Гагарин побежал за ушедшим вперёд Серёгиным.
И почему-то девушке стало грустно. Она стояла на краю аэродромного поля и видела, как лётчики забрались в самолёт, как он взлетел и стал светлой точкой в небе, а там и вовсе скрылся.
То, что затем произошло, ведомо лишь Настиному дяде Ивану Николаевичу.
— Инородное, — поправил я.
— Ежели ты лучше моего сведом, как всё было, так и рассказывай, а я послушаю. Или молчи и не перебивай. Какое ещё инородное тело? Летающая тарелочка, что ли? Так это научно не доказанный факт. Может, никаких летающих тарелочек и в заводе нету. А иногороднее тело — пузырь, каким погоду измеряют. Он где-то оборвался, ветром его принесло и в мотор засосало. Самолёт сразу клюнул и стал высоту терять, а внизу лес. Серёгин, он за командира был, говорит в шлемный телефон: «Приготовиться сигать с парашютом!» Ты не думай, что это обычный зонтик, это цельная катапульта, она пилота вместе с сиденьем выбрасывает. Нажал кнопку, а пружина тебе под зад как даст, и ты, можно сказать, со всем удобством покидаешь гибнущий самолёт. Товарищ Гагарин Юрий Алексеевич, конечно, отвечает, как положено по военной краткости: «Есть приготовиться!» Серёгин даёт другую команду: «Пошёл!» — и тут у него заедает механизм катапульты. Кнопка вроде утопляется, а полезного действия нету. И понимает командир корабля, товарищ полковник Серёгин, что ему не спастись, потому что уже близки островершки ёлок. И ещё видит, что Юрий Гагарин сидит на своём месте и палец на кнопке держит. «Почему, говорит, не выполняешь приказа?» А Юра ему: «Приказ для нас обоих, один я не буду…» — «Отставить разговорчики! Я твой командир и приказываю…» — «Нет, товарищ командир, только с вами вместе!»
Иван Николаевич моргает, сморкается, и, жалея его, я говорю:
— Иван Николаевич, дорогой, там всё решается в доли секунды. Разве могли они такой долгий разговор вести?
— Городской, образованный человек, а не знаешь, что там всё на других скоростях происходит! Там и кровь быстрее по жилкам бегает, и голова быстрее соображает. Они ведь не треплют языком, как мы с тобой, а посылают быструю мысль прямо в шлемный телефон. У них всё по реактивным скоростям рассчитано…
Иван Николаевич справедливо укорил меня в невежестве, мне никогда бы не додуматься до такого своеобразного поворота теории относительности. Но до его высокой веры я сумел подняться.
