Вот и осталась всего одна дорога! Теперь только сесть в воинский эшелон и катить.
Выбрался Севка на железнодорожные пути, начал с опаской подлезать под нескончаемо длинные составы. Низко нагибается, чтоб не зацепиться сидором на случай, если поезд тронется.
На седьмом, а может, на восьмом пути увидел наконец то, что искал — дымок над вагоном. Кухня!
Остановился, поразмыслил. К кухне решил сразу не подходить. Еще подумают, что зарится на чужую кашу. Повел глазами вдоль состава, заметил отворенную дверь вагона, услышал негромкие переборы гармони.
— Этот эшелон куда, дядя? — приблизился Севка.
Пожилой боец сидел, свесив из вагона ноги, пришивал к шинели заплатку. Вздрогнув от неожиданного голоса, он ткнул себе иголку под ноготь.
— Ч-черт тебя вынес! — ругнулся. — Любопытно ему, куда эшелон…
— Хотел попроситься подъехать, — примирительно сказал Севка.
Из глубины вагона выглянули другие бойцы, гармонь замолкла.
— А в чека ты не хотел попроситься? — басом прогудел здоровенный детина с намыленной щекой. — Чеши-ка отсюда, а то и недобритый сведу. Шляются тут всякие… Увижу еще — пеняй на себя.
«Вот тебе и горяченькое! — вспомнил Севка совет коменданта. — По росту судят. Нет бы документы спросить!»
На путях полно набитых битком поездов, а который из них на Вязьму? Попробовал Севка разузнать, но никто его не стал слушать. Побрел снова на вокзал.
У будки с кипятком остановился, вынул из мешка Котелок, сунул под кран.
— Не готов, брат, дрова сырые! — выглянул в фортку седенький старичок в форменном картузе. — Валяй, милок, ко мне греться. Побеседуем, а там и кипяток сготовится.
Вошел Севка в будку — теплынь! Присел на лавку, огляделся, спросил:
— На восток — это в какой поезд садиться?
— На восток? На Дальний, что ли, Восток?
— Ага, на Дальний, — кивнул Севка.
— Эк куда хватил! По нынешним временам туда год езды. Это, милок, через Москву. Но через Москву нет резона — завязнешь в ней. Лучше кружным путем: через Вязьму — Лихославль…
— А который поезд на Вязьму?
— Больно ты, хлопец, востер! Того не ведаешь, что поезд тот, может, через неделю пойдет. Не мирное время… Послушай, — спохватился кипятильщик. — А что у тебя за нужда ехать?
— К родственникам, — мгновенно придумал Севка. — Остался без родителей, а тетя аж в самой Чите.
С недоверием глянул старичок, с подозрением. Навидался он разных оборвышей вдосталь. Прут по железной дороге неведомо куда и зачем. Но Севке вроде поверил — не похож на тех огольцов.
— Прямой резон тебе в воинский садиться, — посоветовал кипятильщик. — В аккурат теперь кавалерию везут сквозь до самой Читы. Только навряд ли возьмут. Потому что передвижение частей есть военная тайна.
— А как же вы узнали? — удивился Севка.
— Так ведь не слепой. А чего сам не доглядишь, сродственник али знакомый скажет. Я, брат, из кондукторов. Это теперь, на старости, готовлю людям горяченькое. Сам товарищ Ленин приказал, чтоб на станциях для народа был кипяток.
— Неужели Ленин?
— А ты думал! Сырая вода — сущая зараза. В ней и тиф-брюшняк, и дизентерия, и черт, и дьявол! А кипяток — то же лекарство. Да вот он и поспел! Где котелок?
Севке уж не до кипятка. Чует, что познакомился с нужным человеком.
— Как же на Вязьму-то? — напомнил он.
— На Вязьму — плевое дело! Будешь наведываться ко мне, так уедешь.
На следующую ночь старик кипятильщик провел Севку к пакгаузу, указал на вагон:
— Влазь! В аккурат прессованное сено. Не так зябко.
Утром вагон прицепили к товарному поезду, и он скоро отошел из Орши. В открытый люк Севка увидел на стене синюю руку с оттопыренным пальцем, кипятильную будку на платформе и открытый семафор на выходе со станции.
Железная дорога — что большая река в половодье. Только не льдины она несет на себе, а людей. Но так же швыряет, трет их в заторах, садит на мели, выбрасывает на берег, ломает и крошит.
А человек ведь не льдина. Ему бывает и холодно, и голодно, и больно, и страшно. Но делать нечего, пустился в плаванье — терпи!
Могучий водоворот подхватил Севку, закрутил, начал швырять. Среди тысяч измученных бессонницей, усталых и голодных людей плывет в общем потоке и Севка.
У каждого свой резон, своя цель. Едут домой отвоевавшие, искалеченные войной бойцы, едут куда-то от голода целые семьи, едут, спасая шкуру, бывшие благородия с фальшивыми документами, едут спекулянты, везут разный товар, едут беспризорные мальчишки. Каждый клянет на все лады железную дорогу, а все-таки едет.
Едет и Севка Снетков. В эскадрон! И сквозь даль видит себя на коне, в строю: справа Трофим Крупеня, слева Ефрем Клешнев.
Севка уже не тот. Притерпелся, пообвык. Он может, как все едущие, сутками не есть и не спать. В Ярославле его обокрали — забрали мешок с последним сухарем, парой нательного белья и шпорами.
На платформе, нагруженной досками, добрался до Вятки. Промерзший, весь в снегу, ввалился в комендатуру, предъявил документ:
— Может, найдется чего в счет пайка. Хоть бы сухарь погрызть…
Комендант красными от бессонницы глазами скользнул по документу, по заиндевелому Севкиному шлему и крутнул ручку телефона.
— Еще один! — сказал в трубку. — Совсем одолели…
Заглянула пожилая женщина в очках, в сером пуховом платке.
— Вот он, голубчик! Забирай, Даниловна, — указал комендант на Севку.
— Куда забирай? — взвился Севка, почуяв недоброе. — Мне в эскадрон… В документе сказано!
— Для меня один документ действителен, вот этот, — нацелил комендант обкуренный палец Севке в грудь, — а все остальные — липа!
Тем временем Даниловна прочитала удостоверение из госпиталя, пригляделась сквозь очки к Севке.
— Погоди-ка, Синяков, — повернулась она к коменданту. — Документ подлинный!
— Может, и подлинный! Да чей он?
Севка догадался, что тут к чему. Распахнул полушубок, гимнастерку, выставил раненое, в рубцах, плечо.
— Подлинный или не подлинный? — закричал, срываясь на плач.
Даниловна притянула Севку к себе, сама застегнула на нем гимнастерку.
— Извини, брат! — сказал комендант. — Кто же знал? Беспризорные мальчишки нас тут совсем извели. Даниловна вот специально дежурит, чтоб в детский дом забирать, а они — ни в какую.
Из Вятки Севка выехал, как ему казалось, настоящим буржуем: буханка хлеба, четыре селедки, завернутые в плотные пожелтевшие страницы «Закона божьего», небольшой пузырек льняного масла и две облатки сахарина: с утра лизнешь — до вечера во рту сладко!
Впервые выехал не на товарном. Комендант посадил в пассажирский поезд, везший раненых бойцов. Тут тоже не жарко — ни угля, ни дров, но по сравнению с товарняками — истинный рай! Жаль только, ехать довелось всего сутки, дальше поезд не шел. А дальше опять где придется. На буфере так на буфере…
На одном из перегонов, уже за Камышловом, захворала в вагоне старушка. Сидела она на своем узле у двери, откуда и куда ехала, никто не знал. Только вздыхала да порой крестилась. Никто от нее и слова не слыхал.
Севка все посматривал на старушку и заметил неладное: прислонилась она к стенке вагона, закрыла глаза. Лицо белое-белое…
На какой-то станции он соскочил, принес в бутылке холодной воды. Но старушка и воду не стала пить.
Люди зашептались, начали поглядывать косо. Севка и сам невольно стал остерегаться этой странной пассажирки.
А среди ночи он услышал шепот:
— Не иначе, тиф у нее. Пока помрет, перезаразит весь вагон… Чтоб я погибал из-за какой-то старухи!.. Знаешь что?
— Ну?
— Этой старухе все равно не жить. Выкинем — и концы в воду!
Затрясло Севку. Он и тифа боится, и еще больше боится, что сейчас человека убьют. Закричать? Разбудить спящих? Не успеть! Выкинут вслед за старухой… Те, что шепчутся, не иначе, спекулянты. Кажется, соль везут в мешках.
Скрипнула на роликах дверь, потянуло холодом.
— Закройте! — не вытерпел Севка.
Стало тихо, но дверь не закрылась. Севка напрягся, вгляделся в темноту. Видит: словно тень тянется к нему от двери.
— Стой, сволочь, контра! — не своим голосом закричал Севка. — Сейчас взорву гранату, всех разнесу в клочья!
Дверь затворилась. Кто-то чиркнул в углу зажигалкой. От чахлого огонька заколебались тени.
— Сдурел? — послышался сердитый голос. — Кому это неймется?
— Должно, кто-то со сна, — ответил другой голос.
И снова монотонный стук колес да тяжелый храп спящих людей.
Но Севка не спит. Его трясет, у него раскалывается голова, разболелось горло. Пощупал голову — горячая! Неужели заразился?
В Тюмени он сошел с поезда, побрел на вокзал, поглядывая, как бы не нарваться на санитаров. Им недосуг разбираться: сгребут да в тифозный барак! А там известно… Оттуда редко кто выходит живой.
