Геннадий Николаевич был совершенно спокоен. Может быть, он просто притворялся? У взрослых это бывает трудно понять.
Проходя мимо Геннадия Николаевича, я небрежно сказал: «Здравствуйте». Сначала он кивнул, не глядя на меня, потом обернулся и вежливо проговорил:
— Здравствуй, Верезин.
— Начинаем, — сказал Мякишин, когда мы устроились вокруг стола. Почему-то нахмурившись, он объявил собрание открытым. — Геннадий Николаевич! — обратился он к дочитавшему наконец «Пионерские ступеньки» классному. — Может, сначала вы скажете? (На наших собраниях первыми всегда выступают педагоги. Это называется «задать верный тон».)
— Зачем? — удивился Геннадий Николаевич. — Пускай они говорят. Мне говорить не о чем.
Мы переглянулись. Этот человек решительно не понимал нашего класса. Уж не надеялся ли он, что мы будем у него просить прощения?
— Тогда первым я скажу, — объявил Мякишин. — Больше всего мне жалко Сперанского, — сердито начал он. И стал расписывать, как нехорошо мы поступили, подведя своего комсорга. Фактически мы навредили не только себе, ко и всей комсомольской организации. Предполагалось выдвинуть Мишку в комитет, а теперь он получит выговор. — После вчерашнего, — заключил Володька, — всем в организации стало ясно: с вами в разведку не пойдешь (когда Мякишин хотел похвалить человека, он говорил: «Я бы с тобой пошел в разведку». Это было у него высшей похвалой).
— Выходит, мы нарочно Мишку подвели? — спросил Серёга.
Мы зашумели.
Мякишин кивнул. Он очень любил, когда ему возражали.
— Ах вот как! — ласково сказал он. — Тогда извини, Иванов. Значит, ты просто в бессознательном состоянии заявил, что тебя нет в классе?
Серёга растерялся. Ира Грушева прыснула. Впрочем, она тут же смущенно покосилась на Аню и приняла чинную позу.
— Может быть, ты вышел из класса под гипнозом? — продолжал Мякишин. — Тебе, комсомольцу, даже и в голову не могло прийти, что ты срываешь урок?
— Чего ты остришь, Мякишин? — мрачно сказал Мишка. — Ну виноваты. Сами знаем. — И с вызовом добавил: — А больше всех я виноват.
— Вот и ответишь первым, — сказал Геннадий Николаевич.
— Ну и отвечу! — покраснев, буркнул Мишка.
Мне показалось, что даже Мякишин недружелюбно взглянул на нашего классного руководителя.
Ребята притихли.
Вдруг стало слышно, как кто-то подошел к дверям пионерской комнаты.
— Кому слово? — со вздохом спросил Володя, — Верезин, ты?
Я поднялся.
В эту минуту дверь открылась, и в комнату заглянула чья-то белобрысая голова. Затем дверь с шумом захлопнулась.
— Знаешь, Володя, — начал я. — Мы переживаем переходный возраст, и с нами нужно обращаться бережно. А нас берут и ни с того ни с сего обвиняют чуть ли не в том, что мы украли железо. Конечно, после этого мы сорвем урок. Но кто же виноват: мы или те, кто нас обидел? Ведь с железом-то мы оказались правы!
— Ты что, очумел? — удивленно спросил Мишка.
Я миролюбиво улыбнулся ему и спокойно сел.
— Не обращай внимания, Володя, — ядовито сказал Мишка. — У Верезина, как всегда, особое мнение.
— Странное мнение для комсомольца, — многозначительно проговорил Мякишин. — Борисов, ты просишь слова?
— Я хотел добавить, — сказал Костя, протирая полой свитера очки и близоруко щурясь на Геннадия Николаевича. — Председатель райсовета даже сказал, что про историю с железом следовало бы написать фельетон.
— Между прочим, — с усмешкой сказал вдруг Геннадий Николаевич, — забыл предупредить. Я сегодня могу заседать хоть до вечера. Нарочно отложил все дела.
— Законно, — сейчас же сказал Серёга. — Всласть наговоримся.
— Наговоримся, — миролюбиво согласился Геннадий Николаевич. — Володя, продолжай собрание.
Мы сидели благовоспитанно, сложив руки на коленях, просили слова и один за другим говорили о железе. При этом каждый из нас глядел на Геннадия Николаевича. А он невозмутимо молчал. Мякишин краснел все больше и больше. Мишка растерянно смотрел на нас и все порывался что-то сказать.
— Они сговорились! — наконец крикнул он.
— Почему сговорились? — спросил Гуреев и подмигнул Серёге. — Ведь ты, кажется, был с нами в райсовете?
— Ладно, Гуреев, — попросил Сперанский. — Хватит бузотерить. Давайте за дело.
— Обожди, Мишка, — вмешался Серёга. — Ты ведь был с нами?
— Ну был.
— И что нам сказали?
— Да не об этом же речь! Урок-то мы все-таки сорвали!
— А с железом были правы.
Геннадий Николаевич засмеялся. Дверь снова приоткрылась. Теперь в пионерскую комнату просунулось сразу несколько голов. Они бесцеремонно уставились на нашего классного.
— Другим-то дайте посмотреть! — жалобно попросили из глубины коридора. — Что вы всю дверь заняли!
Какой-то парень, подпрыгнув, оперся на плечи тех, кто к нам заглядывал. Над их лицами на миг появилось еще одно, возбужденное и счастливое.
— А ну закройте дверь! — крикнул Геннадий Николаевич.
Дверь сейчас же закрылась. В коридоре кто-то удовлетворенно сказал:
— Это он крикнул. Слышали?
— Ты кончил, Иванов? — грозно спросил Володя. — Или, может, продолжать будешь?
— Я лучше помолчу, — любезно ответил Серёга. — А то сам ведь знаешь, директор, родительское собрание, комитет.
— Комитета тебе и так не миновать! — сердито проговорил Мякишин.
— Видите? — сказал Серёга Геннадию Николаевичу до того печально, что я фыркнул. — А ведь с железом-то мы были правы.
— Но урок-то вы сорвали? — не выдержал наконец Геннадий Николаевич.
— А с железом — правы.
— Я говорю тебе, Иванов, про урок.
— А я про железо.
— Сорвали урок — и правы! — Геннадий Николаевич обернулся к Мякишину и возмущенно развел руками.
— А в райсовете нам что сказали? — невозмутимо спросил Серёга.
— Тьфу! — взорвался Геннадий Николаевич. — Ну пусть по-вашему. С железом вы были правы, и я вас обидел зря. Но урок-то зачем срывать? Я вас обидел. Вы — меня. Так, что ли? Я вам по челюсти, вы — мне…
Геннадий Николаевич так здорово показал, что ребята невольно рассмеялись. Борисов шепнул мне:
— Недурно. Неплохое сравнение.
Дверь в третий раз распахнулась, и озорной мальчишеский голос крикнул:
— Боксер! На тренировку опоздаешь!
Геннадий Николаевич мигом выскочил в коридор. Мы услышали, как он закричал:
— Кто вам позволил комсомольское собрание срывать?
— Мы больше не будем, товарищ Козлов! Честное слово! — виновато зачастили ребята. — А насчет боксера, так это не наш орал. Это из второй смены. Ему уже выдали.
— Я вас сейчас к директору отведу. Марш по домам!
— Товарищ Козлов! Мы больше никому не позволим к вам заглядывать. Мы только здесь постоим. А когда кончите, домой проводим. Можно?
Я ничего не понимал.
Мякишин как-то странно взглянул на нас. Потом он на цыпочках подошел к двери, плотно закрыл ее и, обернувшись, прошептал нам:
— Хлопцы, это же Козлов!
— Кроме того, он еще и Геннадий Николаевич, — сказала Грушева.
— Девочка, — покровительственно сказал Мякишин. — Это же Геннадий Козлов! Ребята, неужели вы не догадываетесь?
Гуреев вдруг ахнул, вскочил и замахал руками.
— Не может быть! — закричал он.
Лицо у него стало смущенное и обрадованное, будто он получил пятерку за диктант.
— Доигрались! — с обидой сказал Мишка и стукнул кулаком по столу. — Такого человека и так встретили!
— Что с вами случилось? — засмеялась Аня. — Гуреев, ты даже смущен. Первый раз такое вижу.
Гуреев только выругался и негодующе хлопнул себя по голове, остриженной, как у первоклассника.
За Сашку Ане ответил Мякишин. Оказывается, нашим классным руководителем стал молодой, но уже известный боксер — чемпион Москвы. Я вспомнил, что даже видел где-то его фотографию. Но газетные портреты почему-то мало напоминают тех, кто на них изображен.
Когда Геннадий Николаевич вернулся, мы встретили его восторженным молчанием. Мякишин и Мишка одновременно вскочили, уступая ему место, хотя стул Геннадия Николаевича стоял рядом. Ира и Аня стали быстро перешептываться, и у них заблестели глаза.
Я же решил остаться безразличным. Спорт всегда был мне чужд. В конце концов, Геннадий Николаевич — хороший драчун, не больше. Ну пусть даже один из лучших в стране. Как, например, Марасан — лучший в переулке. Но когда Геннадий Николаевич мельком скользнул по мне взглядом, я неожиданно для себя ответил ему жалкой и просительной улыбкой.
Усаживаясь, он подозрительно посмотрел на ребят. Он, конечно, заметил перемену, которая в нас произошла, и, нахмурившись, сказал:
— Продолжаем собрание.
Мы молчали.
— Мякишин, что же ты?
Володя, который с почтением разглядывал нашего классного, неохотно обернулся к нам.
