Как только мы остались вдвоем, я спросил:
— С чего ты взял, что это я их подговорил?
Мишка разворачивал конфету, видимо размышляя, стоит ли мне отвечать.
— С того, — наконец сказал он, надкусывая карамельку, — что они мне заявили: «Вот тебе за Гарьку Верезина».
— Ну и что?
— Ну и то…
— Это еще не повод «дрянью» кидаться. Докидаешься!
Мишка усмехнулся и взял чашку с чаем.
— Слушай, — сказал я, — во-первых, никого я не подговаривал (это действительно было так. Говорил Марасан, а я только молчал. Уж если я сказал бы, то прежде всего про Серёгу). Во-вторых…
— Гарик! — позвала мама.
Я чертыхнулся и открыл дверь.
— Что еще?
— Возьми пирог.
— Никакого пирога я не хочу! — крикнул я и так стукнул дверью, что чашки задребезжали.
— Отвратительный ты человек! — брезгливо сказал Мишка, прихлебывая чай.
— Ах так! — взорвался я. — Тогда нечего тебе тут сидеть и пить мой чай. Убирайся вон!
Мишка удивленно посмотрел на меня и взял вторую конфету.
— Ты, может быть, не расслышал? — грозно спросил я и, распахнув дверь, проговорил раздельно и внушительно, так, чтобы услышали взрослые: — Пошел вон!
— Что случилось? — встревоженно спросила мама.
— Ничего особенного, — холодно ответил я. — Я предлагаю Михаилу убраться из моего дома.
— Это еще что такое?! — закричал папа, вскакивая с дивана и отбрасывая газету.
— Гарик, я спрашиваю: что случилось? — повторила мама.
— Мы поспорили, — объяснил ей Мишка, проходя мимо меня, как мимо стенного шкафа. — Я пойду.
— Никуда ты не пойдешь! — сердито проговорил папа.
— Тогда я уйду, — угрожающе сказал я.
— Что?
— Тогда я уйду, — раздельно повторил я, тоже повышая голос.
Папа выскочил в коридор и тут же вернулся с моими пальто и шапкой.
— Убирайся вон! — приказал он мне. — Можешь ночевать где угодно.
— Игорь, никуда ты не пойдешь, — воскликнула мама. — Игорь, немедленно извинись перед Мишей!
— Можешь извиняться сама! — закричал я.
Вырвав у отца пальто, я выбежал из квартиры. Уже внизу я услышал, как мама звала меня, как Мишка закричал: «Гарька, вернись, дурак!» — и бросился за мной по лестнице. «Не надо, Мишенька, — остановил его папин голос. — Остынет — сам вернется».
Если до этих слов я еще допускал, что через день-два вернусь домой, то теперь твердо решил: у Верезиных больше нет сына. Кстати, нужно завтра же выяснить, нельзя ли мне переменить фамилию.
На дворе было холодно. Мокрые снежинки бесшумно падали на землю; на стенах соседнего дома смутно белели в темноте пятна снега. Когда снежинки летели мимо освещенных окон, они были похожи на длинные косые пунктирные нити. Было так промозгло, что я застегнул пальто на верхнюю пуговицу и поднял воротник. Погода словно настаивала, чтобы я скорее решал свою судьбу.
У меня было три выхода: пойти в райком комсомола и попросить, чтобы меня отправили на целинные земли; сбежать в какую-нибудь воинскую часть и стать «сыном полка» и, наконец, уехать в Малаховку к тетке, которая жила одиноко и безумно меня любила. Я знал, что она меня не выдаст. Особенно, если пригрозить, что я скорее убегу в армию, чем вернусь к родителям.
Я замедлил шаг, размышляя. Райком сейчас, конечно, закрыт. В полк, по совести говоря, не очень хотелось. Все-таки дисциплина! Оставалась тетка.
Из темноты подъезда до меня донеслись гитарные переборы. Я подумал, что там, должно быть, Марасан. Мне не хотелось встречаться с ним. Хоть он за меня и заступился, но ведь из-за него мне пришлось уйти из дома.
— Гарька! — крикнул из подъезда Марасан. — Ну-ка, Перец, догони его!
Очевидно, встреча была неизбежна. Не дожидаясь Перца, я пошел на треньканье гитары.
Марасан, Перец и еще трое незнакомых парней сидели в подъезде на пустых ящиках. Перебирая струны, Марасан заунывно пел:
И какой-нибудь мальчик босой, боже мой…
Парни, привалясь к батареям отопления, подтягивали. В подъезде было уютно, может быть, от этой песни, которой я еще никогда не слышал.
— Здорово, Гарька, — сказал Марасан. — Как жизнь?
— Видал Мишку? — обратился ко мне Перец, сплевывая. — Хорош фонарик? Моя работа.
— За что ты его? — спросил я угрюмо. — Он мой лучший друг.
Марасан зажал ладонью струны и внимательно посмотрел на меня.
— Беда? — сказал он. И, подвинувшись, добавил; — Садись. Рассказывай.
Я сел и рассказал, что случилось.
— Значит, лучший друг? — задумчиво переспросил Марасан.
Мне было неловко сидеть, чувствуя на себе взгляды молчаливых парней, которые только затягивались папиросами да почти неслышно мурлыкали свой мотив.
Марасан вдруг засмеялся чему-то и, ударив по струнам, запел:
— «И какой-нибудь мальчик босой…» Ошибаешься, — весело сказал он мне. — Я твой лучший друг. Перец, поди сюда!
Перец с готовностью подошел.
— Нагнись! — сказал ему Марасан.
И, когда Перец нагнулся, неожиданно ударил его кулаком по скуле. Перец отлетел к стенке.
— Чего дерешься-то? Сильный, да?.. — захныкал он.
Парни засмеялись.
— Цыц, ты! — прикрикнул на Перца Марасан. — Дайка поглядеть, как получилось. Кому говорю! Да наклонись ты, ничего не видно! Обожди, спичку зажгу.
При свете спички я увидел, что у Перца под глазом набухал такой же солидный и внушительный синяк, как у Сперанского.
— Красиво, — удовлетворенно сказал Марасан. И тут же с сожалением прищелкнул пальцами. — Этого не хватает… Гарька, как это называется, когда с двух сторон одинаково?
— Параллельные линии? — проговорил Перец и подобострастно улыбнулся.
— Молчи, дурак! На букву «с»… Как это, Гарька?
— Симметрия! — равнодушно отозвался я и сказал: — Я пойду. А то когда еще доберусь до Малаховки.
— Друг, — передавая парням гитару и вставая, сказал Марасан. — Ни в какую Малаховку ты не поедешь. Тебя отнесут домой на руках как героя. Все, Гарик, ни слова, — добавил он, заметив, что я хочу возразить. Потом он повернулся к Перцу и ударил его по другой скуле. — Не хнычь, симметрии не хватало, — пояснил он захныкавшему снова Перцу. — А теперь пулей к Верезиным. Знаешь, где они живут?
— Знаю, — неохотно буркнул Перец.
— Скажешь так: Гарька, мол, спросил тебя, за что ты побил Мишку. Потом подставил тебе эти два фонаря. Потом стал драться с тремя твоими приятелями. Но тут вышел из дому Марасан. Нет, Марасан возвращался из библиотеки. Он прогнал твоих приятелей, оттащил от тебя Гарьку и сейчас еле-еле удерживает его. Понял?
Не знаю, понял ли Перец, но я сразу сообразил, какие неисчислимые выгоды сулит мне этот план. Во-первых, я буду полностью реабилитирован перед Мишкой. Во-вторых, я стану героем: Сперанский наверняка расскажет все в классе. Папа и мама будут просить у меня прощения (до чего же мне повезло, что я понравился Марасану! Хорошо иметь такого надежного друга!).
Но я все-таки отказался. Потому что это было вранье. Как это ни жалко, но даже такое вранье несовместимо с чувством собственного достоинства.
— Гарька, — возразил Марасан, — я знаю, что делаю. Перец, мигом!
— Не надо! — крикнул я. Спина Перца была уже метрах в тридцати от нас. Но я все-таки добавил: — Верни его, Марасан. А то я уйду.
— И подведешь друга? — спросил Марасан.
Что мне было делать? Я промолчал. Я стал убеждать себя, что согласился на все это только из-за мамы. Она бы очень страдала, ведь я у нее один. Она меня очень любит. Хотя и эгоистично. Да и тетке было бы трудно меня прокормить. Она ведь живет на небольшую пенсию… Кроме того, что, в сущности, произойдет? Просто-напросто восторжествует справедливость. Ведь Мишка-то обвинил меня зря. И я в самом деле мог поколотить Перца.
Удивительно легко убедить себя в подобных случаях! В глубине души я понимал, что иду на сделку с совестью. В конце концов, мне просто хотелось вернуться домой и почувствовать себя героем. Я дал себе слово, что иду на такую сделку последний раз в жизни.
— Хорошо, — сказал я Марасану. — Только чтобы об этом никто не знал.
— Вопрос! — обиделся Марасан. — Могила!
(Парни лениво поднялись и сказали Марасану: «Мы тебя подождем». Через минуту я услышал, как они на улице напевали: «И какой-нибудь мальчик босой…»)
Мы вышли во двор. Марасан покосился на наш подъезд и сказал мне:
— Давай-ка мы тебя загримируем.
Он оторвал две пуговицы от моего пальто, сдернул с меня шарф и бросил на землю.
— Теперь и закурить можно. Будешь?
— Не курю.
— Правильно делаешь. Вредная привычка. А Мишка-то твой ничего. Мне понравился.
Оказывается, ударил Мишку не Перец, а один из незнакомых парней.
