— Для бетона? — спросил он со знанием дела.
Она его не поняла, может быть, задумавшись о своем. Ответила не сразу:
— Пока светло, дров надо заготовить на ночь. Чтобы тепло было. Много дров печка жрет.
Славка стал собирать щепу, мать скупо улыбнулась. Из домика, одноэтажного, кирпичного, вышла в телогрейке незнакомая женщина, обрадовалась:
— О, с помощником идешь! Не скучно будет. Какой большой он у тебя стал!
— Здрасте, — Славка никогда не понимал взрослых, когда они, все выше его ростом больше, чем на голову, говорили с улыбкой, будто это их личный сын: «О, какой большой стал!», но и не возражал: большой так большой, вам видней.
— Сейчас я пилу возьму, — сказал незнакомая и вместе с матерью вошла в домик.
Вслед за ними с прохладной щепой в руках прошел большой Славка.
Дом был однокомнатный, с железной печкой, длинная труба которой высовывала свой черный нос в форточку единственного окна. Еще здесь пахло телогрейками и свежими гвоздями. А, может быть, и не гвоздями, а чем-то иным.
Незнакомая сняла с крючка на не штукатуреной стене длинную пилу, та, изогнувшись, пропела Славке приветствие. Он промолчал, уложив рядом с печкой щепу. Женщины с поющей пилой покинули домик. А пахло все-таки гвоздями — он сразу угадал. Целый ящик черных, один к одному гвоздей, длинных, как ручка или новый карандаш, стоял нараспашку в углу у двери. За ней звенела нараспев пила, выманивая Славку на улицу.
Там женщины, согнувшись над сухой березкой, пилили ее. Хлопья березовых крошек вылетали из-под пилы, пытались взлететь, но быстро уставали, неумелые, опадали: на сапоги, на землю, на щепу, на кирпичные осколки, заметно потемневшие в тени чистой загородки.
— Хочешь попробовать? — женщина оказалась совсем не злой. Славка взял теплую и потому, видно, очень гладкую ручку пилы, нагнулся.
— Только на себя тяни. На меня не толкай, — напомнила мать, но уже после первых движений сына, похвалила его. — Получается, молодец!
— Ой, да он лучше меня пилит! — удивилась женщина. — Тогда я пойду.
— Ступай, ступай. Мы уж тут сами.
Пилили они недолго, но Славке почему-то надоело пилить еще быстрей. Мама это поняла, сказала: «Хватит, неси пилу в дом, повесь на стену», а сама нагрузилась в «обхват» чурбачками… а тут и вечер подоспел.
— Можно я сам печку разожгу?
— Она капризная у нас. Лучше я. Ты потом подбрасывать полешки будешь.
— А где бетон-то? — спросил сын, не выдержав.
— Да здесь он, здесь, — мать бережно уложила весь «обхват» чурбачков на пол у печки, разожгла огонь, спросила: «Есть хочешь?» подмела жесткой метелкой пол, вышла.
Славка сел на табурет у печки, открыл дверцу, бросил внутрь пару тонких чурбачков, дверцу не закрыли, наблюдая, как веселые оранжевые струйки охватывают с обеих сторон полешки, как скукоживаются, поддаваясь напору огня, лепестки березовой коры, и с каждой минутой все тяжелей становились веки его и уставшее от звонко поющей пилы тело.
Лишь стынущий где-то бетон мешал ему уснуть. Где он находится, как и чем его подогревать, чтобы он совсем не остыл? Про бетон Славка кое-что знал: это почти как раствор только с камушками внутри. Из него фундаменты делают. Но вот почему он стынет?.. Славка точно не знал, а спрашивать у мамы не стал. Зачем? Он сегодня сам его будет подогревать. А что такого? Дров напилил и бетон нагреет. Уж как-нибудь.
Жар от печки прижался к лицу, к груди, но прикрывать дверцу не хотелось. Он отодвинул табурет подальше от огня, и так долго сидел, ожидая мать.
…Потом он увидел окно. Почти такое, как и у них в комнате, только с черным носом трубы. Зачем им в комнате труба, он сразу не понял. Запах телогреек и свежих гвоздей окончательно разбудил его. Он поднял голову и даже не успел обидеться на мать, как она вошла в домик, заговорила, торопясь:
— Сам проснулся? Вот молодец. Собирайся, пора домой. Да ты не расстраивайся, пироги я сегодня испеку. Сейчас придем, я тесто поставлю…
Славка встал, посмотрел на свою кровать: оказывается тут, у стены, две длинные лавки стояли. Мать набросила на них самые чистые телогрейки, свернула одну вместо подушки, накрыла ее своим платком.
— Ты так крепко спал, — радовалась она чему-то, а он молчал, завязывая двойным бантиком шнурки на ботинках. — Там дождик собирается. Надо спешить. — Мать торопила сына.
Шел он домой хмурый. Смотрел в грязное мокрое небо.
— Чуть-чуть не успели, — сказала мать уже на поселке. — Пошел дождь. Вчерашний ветер нагнал его. Хорошо хоть мелкий.
Небо было серое, в мелкое невидимое отсюда сито, через которое просеивались на землю росинки осеннего дождя, чем-то похожие на мамину муку. По субботам она брала в руки сито, хлопала по нему мягкими ладонями. На стол неспешно, как дождь осеннего дождя, сыпались белые, мелкие струи, укладывались в аккуратный холмик будущих славкиных пирогов.
Он точно знал, что сегодня мать обязательно испечет их, но все-таки было грустно: он так и не узнал, почему стынет бетон и как его разогревают, чтобы он совсем не остыл.
Да-авно это было, хотя и не так уж давно.
Почему не взлетел самолет
Славка любил самолеты с детского сада. Он уже во второй класс ходил, а летать на самых сверхзвуковых скоростях, во всех стратосферах ему не расхотелось. Даже наоборот.
Летал он в любое время года, в любую погоду, днем и ночью. И даже на не испытанных машинах.
Он проводил бабушку, закрыл дверь на щеколду (мама на работе была), посмотрел в «низкий глазок», дождался, когда захлопнется лифтовая дверь, пошел на аэродром, забрался в самолет, сел перед пультом (перед газовой плитой), взял штурвал (крышку от кастрюли, в которой лежали бабушкины пирожки, ватрушки, плюшки), положил штурвал на колени, задумался, прогоняя в уме программу полета. Левая рука его лежала на штурвале, правая — парила между кастрюлей и задумчивым ртом.
Заправщики наполнили баки горючим, освободилась взлетно-посадочная полоса, Славка взял штурвал, самолет быстро пошел в разгон, оттолкнулся от земли и по самой крутой кривой рванулся в высь.
— У-у! — надрывно ревел мотор истребителя, забираясь в небесные дали и выделывая там фантастические фигуры. — Я и в испытатели пойду, если надо будет, — он закончил очередную фигуру наивысшего пилотажа, а самолет уже не выдерживал, дребезжали крылья, как крышки маминых кастрюль под сыновыми парами, барахлил мотор.
Но машину нужно было проверить во всех режимах.
Ему наверняка пришлось бы катапультироваться где-нибудь подальше от города, если бы в самую критическую минуту не прозвенел звонок. Он побежал в коридор — в «низком глазке» улыбались Вовка с Борькой.
— Пошли на стройку, — предложили они, — там песок привезли.
— Песок и на детской площадке есть, — Славке было не до этого.
— Полетаем! — Вовка показал на свои кроссовки, осыпанные свежим клейким песком. — Мы уже, видишь?
Славка не понял, как они летают на песке, но оставил свои дела и быстро оделся.
Стройка была рядом. Одноэтажная, длинная, накрепко вросшая каменными ногами в рыжую землю. Вокруг стояли старые кирпичные здания, легкие панцири лоджий весело мигали мальчишкам солнечными зайчиками. Огромная, на вид мягкая куча песка, не тронутая лопатами, ковшами и даже солнцем, лежала у третьего подъезда.
— Никогда так не летал! — сознался Вовка. — Американские горки в сто раз хуже.
— Как летал? — спросил Славка.
— Оттуда — сюда! — Борька показал глазами на потолок первого этажа, насквозь дырявого.
Славка увидел в песке глубокие следы кроссовок.
— Прыгали что ли? — не поверил он, потому что расстояние от дома до песка было большое!
— Не веришь? Сейчас покажем.
Друзья взбежали по ступеням, мелко хрустящим от строительной трухи, на второй этаж, Славка остался внизу.
— Смотри сам! — крикнул Вовка, но сделал вид, что у него развязались шнурки, опустился.
У Борьки были шнурки крепкие. Он разбежался, оттолкнулся и с руками, полусогнутыми, разбросанными по сторонам, полетел. Небо было свободно с этой стороны от желтых и белых коробок домов, и первые, самые красивые мгновения полета казалось, что Борька летит в настоящем небе, в вышине. Но небо быстро кончилось.
— Оп-па-ля! — Борька приземлился, отошел, отряхиваясь, крикнул Вовке, — давай! — а Славке оказал. — Дух захватывает, понял?!
У Вовки куртка была ярко-голубая, глаза — голубые, джинсы — тоже, красиво он летел, приземлился, отряхнулся, сказал:
— Теперь твоя очередь.
— А я… никогда прыгать не буду, — буркнул Славка.
— Поджилки затряслись?
— Просто я прыгать не люблю, — Славка был человеком смелым, дрался хорошо, это знали все.
— А мы не прыгаем, мы летаем!
— Дядя Валера мой прыгнул один раз, потом десять раз на операционном столе лежал.
