А НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК-ТЫ ЗНАЕШЬ?
И, хотя раны были пустяковые, дядя Евсей свозил Мику в госпиталь.
Лечил его сам военврач второго ранга. Он же главный хирург госпиталя. Все раны на лице заклеил лечебным пластырем. Царапины смазал йодом. А синяки и ушибы на спине натер смягчитёльной мазью. Подивился его терпеливости при этом. Всмотрелся в лицо и говорит:
— Что-то ты мне знаком, герой, где-то мы встречались?
Мика не хотел признаться, при каких обстоятельствах они впервые познакомились, но военврач сам вспомнил.
— А не ты ли с приятелем по вагонам лазил? Наверное, прицеливались, нельзя ли спрятаться да на войну укатить? И сейчас еще своего намерения не оставили? Вижу, по глазам вижу, не терпится совершать геройские подвиги!
Мика потупился.
— Но теперь это дело, можно и оставить. Подвиг ты совершил, спас своего командира. Кровь пролил. Ты уже герой. Дай другим отличиться, не жадничай….
Любят они, эти взрослые, пошутить над мальчишками!
— Ну и в какие же войска ты намеревался — в танковые, в парашютные? В диверсанты, скажу тебе прямо, не годишься: физиономия у тебя очень приметная, даже зимой разукрашена веснушками, как маскхалат…
— Я в разведчики! — не вытерпел Мика.
— Ах, в разведчики!.. Ну, а немецкий язык ты изучил? При захвате пленного что надо крикнуть? Вижу, что не знаешь! — На вот возьми солдатский "Русско-немецкий разговорник", выучи его как следует. — И военврач второго ранга, достав из ящика стола тонкую, книжечку, подал ее Мике.
На этом бы их знакомство, может быть, и кончилось, но военврач, уже у порога вдруг спросил:
— Да, разведчик, где-то по дороге мы одного раненого потеряли, не у вас ли в селе, на остановке?
— Не знаю.
— А ты узнай. Небольшая девчонка из Ленинграда…
— Есть у нас такая, — не стал врать Мика, вошедший в доверие к военному человеку.
— Надо организовать ее доставку, она у нас числится тяжелораненой.
Так у нее же ни одной царапинки, вся целенькая… Скучная немного, но мы ее развлекаем!
— Развлекайте, только поосторожней. Я скоро вашей деревне буду, проверю… И заберу.
Мике это обещание не понравилось. Он уже считал девчонку своей сестренкой и отдавать ее не хотел. Да и мать к ней сильно привязалась. И, хотя его оставляли немного отлежаться после происшествия и все его раны и царапины сильно саднили и боязни, Мика поторопился домой.
И явился хотя и залатанный, как старый чулок заплатками, но верхом на возу дров, на своем верном рогатом Коне.
Однако провожать его до дому пошел сам дядя Евсей. Без серьезных объяснений с матерью при такой разукрашенной физиономии не обойдешься. Конечно, Марфа так и вскинулась:
— Батюшка светы! Да что же это? Вот я тебя, озорника!..
— Погоди, Марфа, твой Микул совершил подвиг. Кабы не он, мне бы и в живых не быть. Герой, да еще какой, — вступился дядя Евсей, — хоть сейчас медаль за отвагу давай! — И объяснил, как было дело.
Мать, конечно, смягчилась.
А вот Юка, тот разозлился:
— Эх ты, вояка, в тылу ранился! От дерева не мог увернуться! В лесу не нашел места, лег и ждет, когда на него дерево упадет… Как же ты под пулями-снарядами будешь?
— Ничего, как-нибудь, не хуже твоего буду поворачиваться. Зато я теперь никаких ранений не побоюсь, я уже проверился, как быть раненым! — Отговорился Мика. — Болячки заживут, а закалка останется. Ты смотри-ка, чего я приобрел. — И он показал Юке «разгрворник». — Пока не выучим, нам на войне делать нечего. Понял?
Так-то оно так, но из-за этого происшествия ребята пропустили самый удобный случай убежать на войну, другого такого, пожалуй, и не дождешься. Когда Мика узнал, что вся пенька уже вывезена и поехала в вагонах куда-то к Москве, ближе к фронту, он сильна закручинился. Юке даже пришлось утешать друга:
— Ладно, ты пока болячки залечивай, я буду немецкий изучать, а там что-нибудь придумаем!
У него в запасе всегда находилось множество способов добиться своего, если он что задумал. У него и отец был такой — колхозный рационализатор.
Сочувствуя другу, Юка помог Мике и дрова для бани наколоть-напилить, и воду натаскать из ручья. И принялся с-ним вместе греть воду в котле и накаливать камни в каменке.
Работа эта требовала сноровки.
Баня Учайкиных, как и у всех соседей, стояла на краю огорода, над самым ручьем. Топилась она по-черному. В одном углу низкого бревенчатого сруба был сложен очаг из круглых камней-голышей, без трубы. Дым от горящих дров шел в приоткрытую дверь, облизывая стены и потолок, отчего они были маслянисто-черные, как лаковые. Рядом с очагом стоял со ступенькой полок, на котором парились. Тут же у полка, стояло корыто; в нем мочили березовые веники.
Любили в Курмышах попариться. Особенно забраться на полок, где было жарче. А Мика там не выдерживал. У него волосы начинали от жары скручиваться, и он скатывался на ступеньку. Отец, бывало, над ним смеялся.
Вообще париться в бане было весело. Особенно хлестаться вениками. Тут стар и мал охаживали друг друга по голым телам без обиды, для удовольствия. И мальчишкам представлялась возможность здорово отхлестать взрослых, которые только посмеивались да покрикивали: «Поддай пару!»
Пар поддавали не просто водой, а квасом. Как плеснут на раскаленные камни, пар пак вихрем и закрутится и заполнит всю баню вкусным запахом. Головы закружатся. И тут даже видавшие виды мужики и деды с полка сваливались. А иные, выбегали освежиться на улицу. Зимой прямо на снег. Поваляются и обратно в баню. Любители парились не только с веником-стегуном, но и с редькой. Применялся этот способ чаще ко всем натруженным и простуженным спинам. Чтобы разогнать застоявшуюся кровь и выгнать всякую хворь, хозяйки натирали полные кувшины редьки, взбивали ее до белизны сметаны. Этим пенным зельем и натирали распаренного больного, лежавшего вниз лицом на полке.
Больной ахал, но терпел, выгоняя хворь.
Вот этим верным деревенским способом и решила Марфа, по совету соседок, полечить и свою названую доченьку.
Если уж у старых после такой пропарки ноги начинали резвей двигаться и скорченные спины распрямляться, то молоденькая, наверное, козочкой поскачет.
Натирая редьку на терке и взбивая ее в большой деревянной чашке, Марфа поглядывала на молчаливую девочку и говорила:
— Ох, ты моя болезная, будет тебе банька полезная. Пусть спинку подерет, хворь в тебе поорет… Ты выдержишь-вылежишь, а болеть из тебя выбежит! Запляшешь ты у нас козочкой. Запоешь канареечкой!
И заметила, что девчонка вроде прислушивается. Значит, не глухонькая? Глядишь, и не Неменькая?
Когда мальчишки вбегали докладывать, как идет дело с топкой бани, девочка и на них оглядывалась. И однажды, когда Мика вбежал с лицом, выпачканный сажей, ленинградочка улыбнулась.
— Ой, Мика, — обрадовалась мать, — а ну как заговорит она у нас? Да запляшет! Отпишем отцу, а не поверит, так фотографию пошлем! Не поскупимся. Слыхал, фотограф по селу бродит? Снимочки, говорят, делает красивые, как картинки.
— Конечно, мама! Не поскупимся на картиночку! — обрадовался Мика. И сам понес в баню названую сестренку, посадив к себе на закорки. А Сандрик сзади поддерживал ее, чтобы не упала.
Но на городских, оказывается, угодить не так-то просто. И чему их там, в городе, учат? Как их воспитываю? У них о настоящей бане, наверное, и понятия нет. Когда девочка увидела, что ее хотят внести в черные двери бани, внутри которой краснеют раскаленные камни, она вдруг как завизжит да как начнет царапаться, словно ёжик. Вот тебе и неменькая, вот тебе и канареечка! Голос оказался, как у молодого грача.
— Да что ты; крошечка моя, что ты, ягодка? Мы же тебя не жарить к бабе-яге, а парить в баньке несем! Ничего тут страшного нет, эта же наша эрзянь баня. Здесь все хорошо, даже питье заготовлено сладкое. — Марфа, раздеваясь для примера, попробовала из ковшика квас, сдобренный медом, и дала попить оробевшей девочке.
Затихла она немного. Далась снять, одежонку. Улеглась на нижней полке на мягкую свежую солому. Заинтересовалась даже, как ковшик квасу на под выплеснули, и вдохнула по примеру Марфы душистый пар. Но стоило доброй женщине вынуть из кадки распаренный веник да встряхнуть его над жаром, опять девочка напугалась.
— А-а-ай! — Даже ватными ножонками своими слегка забрыкала.
Сколько ни уговаривала ~ее Марфа, похлестывая себя по голым плечам, что это только щекотно, а не больно; не даётся — и всё. Соседские девчонки вокруг нее собрались, давай наперебой хлестаться, хохоча и подпрыгивая.
Смотрела на них несмышленая, как на взбесившихся. Но потом позволила и себя слегка похлестать. И ничего, даже удивилась, что это не очень больно… Но когда смазали ее узкую спинку тертой редькой, тут она взяла свое. Так заорала — откуда и силы взялись!
