– Найдется, найдется мальчонка, - успокаивал Хлопушу дядя Митяй. Тута он, тута. Да куда ему деться? Не провалился же он под землю. Жив, помяни мое слово - жив!
Гришатка и вправду остался жив.
При ударе бадьи о грунт мальчик вылетел из нее наружу, стукнулся головой о какой-то камень и на время лишился сознания.
Когда Гришатка пришел в себя, была уже ночь. Мальчик привстал, пощупал руки и ноги. Боли нет. Кости целы. Лишь в голове гул и непонятная тяжесть. Гришатка принялся звать на помощь. Никто призыва его не слышал. Слева и справа от мальчика виднелись какие-то углубления. Это начинались штреки и штольни - специальные ходы, которые вели в глубь шахты. Кругом темно, сыро.
Гришатка подумал и сделал несколько шагов по одному из коридоров: "А вдруг где-то там впереди есть выход?" Коридор то суживался, то расширялся, время от времени его пересекали другие переходы. Гришатка сворачивал то налево, то направо; наконец он уперся в стену. Мальчик устал. От сырого и неприятного воздуха голова стала еще более тяжелой, и Гришатка чувствовал, как кровь ударяет в виски. Дышать становилось трудно.
Гришатка не выдержал и присел. Он машинально провел рукой по земле и вдруг натолкнулся на непонятный предмет - что-то длинное, круглое, отверстие в середине. Рядом второй такой же предмет, чуть в стороне третий.
"Так это же пушки, это мортиры! - понял Гришатка. - Ах, вот куда запрятал их управитель!" Мальчик вскочил и помчался назад. Он спотыкался, падал, подымался, снова бежал. Сколько прошло времени, Гришатка не помнил. Он очумело тыкался то в одну, то в другую сторону. Наскакивал на стены, ударялся о какие-то балки и перекрытия. Наконец, полностью обессилевший, он опять опустился на землю. В нос снова ударил едкий, противный запах. Гришатка зевнул и забылся.
После бессонной ночи Хлопуша казался чернее тучи. Страшно глянуть, страшно подойти к человеку.
Облазили казаки, башкирцы и сам Хлопуша вдоль и поперек весь завод, опросили всех жителей, на конях выезжали в лес и в степь. Никаких следов, ни слуху ни духу. Словно и вовсе не приезжал на завод Гришатка.
И вот, когда, казалось, все надежды потеряны, в избу к Хлопуше ввалился плечистый, бородатый детина. Бросился в ноги.
– Не гневись, батюшка.
– Подымись, работный человек, - произнес Хлопуша.
Детина поднялся.
– Батюшка, сыскался, сыскался твой... - пришедший детина запнулся, сынок, значит.
Хлопуша вскочил, схватил детину руками за грудки, тряхнул:
– Да где же он, говори!
– Играли, играли мальцы, - заторопился детина. - На руднике, на шахте. Да упустили бадью. А в бадье он, он самый - твой, значит. Мальцы с перепугу молчали. А потом Санька - мой, значит, взял и признался. Я его, батюшка, уже отодрал батогом, значит. Конопатый он у меня, до баловства дюже прыткий. Не гневись, батюшка.
К руднику Хлопуша мчал с лошадиной прытью, только пятки сверкали. Подлетел, сразу полез в бадью.
– Да куда ты, батюшка? - пытался остановить великана дядя Митяй. - Да ты тут постой, тут. Мы без тебя.
– Крути! - крикнул Хлопуша сбежавшимся людям.
Спустили Хлопушу.
– Гришатка! Дитятко! Гришатка! - кричит великан.
Тихо. Нет мальчика.
Бросился Хлопуша в подземные коридоры. Следом за ним спустились другие. С факелами, с фонарями в руках. Расползлись люди в разные стороны.
– Гришатка, Гришатка! - несется со всех сторон.
– Гришатка, дитятко! - перекрывает всех голос Хлопуши. Носится, мечется он по коридорам и переходам, словно ветер-буран в непогоду.
И вот наконец великан различил маленький, съежившийся комок - детское тельце.
– Дитятко, дитятко! Родненький. Сынок! - задыхался от счастья Хлопуша. Подхватил он Гришатку на руки. - Головушка моя, рученьки, ноженьки!..
Гришатка с трудом приоткрыл глаза.
– Дядя... Афанасий...
– Я, я! - заревел Хлопуша, и слеза за слезой забили глаза.
Потащил он Гришатку к свежему воздуху, к выходу.
– Стой, стой, - прошептал Гришатка.
Хлопуша остановился.
– Мортиры.
– Что - мортиры? - не понял Хлопуша.
– Тут они, тут.
– Да ну? - только и молвил Хлопуша.
В тот же день мортиры были извлечены на поверхность.
– Они, они, - говорил дядя Митяй. - Они, голубушки. Самые.
Хлопуша стал торопиться с возвращением назад в Берды к Пугачеву.
Пушки и мортиры срочно устанавливались на колеса. На телеги грузились ядра. В заводских погребах нашелся и порох.
Пока Хлопуша был занят заводскими делами, наблюдать за Гришаткой он поручил башкирцу Хакиму.
Уедет мальчик вместе с Хакимом в степь за завод. Учит башкирец Гришатку в седле держаться, ездить шагом, рысью, в галоп. Гришатка смекалист и ловок. Он уже может и с коня на всем скаку спрыгнуть, и не слететь, если конь вздыбится, и удержаться в седле при конском прыжке через рытвину или канаву. Где нужно, Гришатка привстанет на стременах, где нужно, к шее лошадиной прижмется.
– Якши, якши, - хвалит Гришатку башкирец.
Потом Хлопуша отсыпал Гришатке пороху и выдал с полсотни пуль. Казак Ферапонт Узловой соорудил для Гришатки мишени и два дня с утра до самого вечера заставлял мальчика пулять в цель. То из положения "стоя", то "с колена", то "лежа". А затем "с ходу", с коня, как тогда стрелял сам Емельян Иванович. Настреляется Гришатка, прокоптится от дыма и пороха, набьет плечо от ружейной отдачи. Зато радость так и светится в глазах у Гришатки. Теперь не случайно, а как по заказу влетают Гришаткины пули тютелька в тютельку в самое яблочко.
– Умелец, умелец, - хвалит Гришатку казак Ферапонт Узловой.
А перед самым отбытием из Авзяна Хлопуша приказал испробовать целость пушек. И Гришатке было разрешено выстрелить из мортиры. Поднес Гришатка к стволине запал. Гаркнула мортира во весь свой пушечный дых - слушай, сбегайся народ, смотри на нового артиллериста.
Наступил час отъезда.
Многие из работных людей хотели присоединиться к Хлопуше. Однако он отобрал всего пятьдесят человек.
– Нельзя, нельзя, - отвечал остальным. - У батюшки людишек хватает. Пушек, ядер, ружей у него мало. Вы уж тут потруждайтесь. В сем ваша главная сила. Вы да мы, - добавил Хлопуша. - Сила к силе - двойная сила!
– Потруждаемся, батюшка, потруждаемся! - кричали рабочие.
Хлопуша оставил за старшего на заводе дядю Митяя.
– Ну, прощайте!
– С богом, с богом, Афанасий Тимофеевич!
Гришатка теперь ехал не в санках, а по-казацки - верхом. Пришпорит он сивку-бурку - своего удалого коня, вихрем по степи промчится. Смотрит, любуется на Гришатку Хлопуша.
В башкирском сельце Иргизле Хлопуша снова устроил дневку.
– Ну, где твоя Галия? Вот мы сейчас ей покажем.
– Дядя Афанасий, - взмолился Гришатка.
– Ладно, ладно, сынок.
– Шатка, Шатка! - закричала Галия, увидев мальчика. Закричала и покраснела.
Снова ели навар из бараньего мяса, долго сидели в юрте, вели разговоры. На сей раз Галия не пряталась за занавеску. Она то исчезала куда-то, то возвращалась вновь, приносила на огромных мисках-подносах еду. А Гришатке подсунула такой здоровенный кусок жирного мяса, что и дядя Митяй с таким бы не справился.
На следующий день Гришатка и Галия сели верхом на коней и уехали в степь. Хотел было Гришатка похвастать девочке про стрельбу и про пушку. Однако сдержался.
Ехали они рядом. Тихо кругом. Кони идут копыто к копыту, головы опустили. Хорошо Гришатке. Как-то радостно на душе. Начинает он рассказывать Галие про Хлопушу, про царя-батюшку, потом про Тоцкое, потом про синь-даль и свободу.
Слушает девочка, словно бы понимает. А может, и понимает.
Пропадали они до самого вечера. А где ездили, Гришатка не вспомнит. Не видел мальчишка дороги. Лишь лошадиные холки. Лишь стремена и уздечки. Да косички, косички вразлёт...
Вечером Галия взяла у Гришатки шапку и вшила ему новый верх. Правда, не парчовый, не атласный, а из простого сукна зеленого цвета. Глянул Гришатка - ну и верх! Лучше, лучше прежнего. Поклянется Гришатка, что лучше!
Наутро обоз Хлопуши тронулся дальше в путь.
Галия у дороги стояла грустная и долго-долго махала рукой.
– Прощай, Галия! - прокричал Гришатка.
– Шатка, Шатка! - приносил в ответ ветерок шепоток. - Ша-а-тка!
Роста малого. Ноги тонкие. Руки тонкие. Большеголовый. Глаза как у зайца - в разные стороны. Волосы торчком, с медным отливом. На щеке бородавка, на подбородке другая. Это Кар. Кар-генерал.
Едет Кар по завьюженной Оренбургской степи. Спешит на выручку к осажденному Оренбургу, к другу своему генералу Рейнсдорпу.
