заснули. А утром услышали — тарахтит что-то.
Подбегаем к окнам. По улице — пыль столбом. Пыль столбом. Грохот стоит. Танки идут. Самые настоящие. С пушками. Я смотрю на них, а сам почему-то думаю о Тышкине: «Бедный фельдшер! Ждал-ждал фашистов, встретить хотел, да проспал». Тышкина-то со дворе нету.
А танки фашистские идут. И небо серое-серое.
А дядя Юра у окна стоит, словно всю ночь так и не отходил. Только костюмчик на нем не парадный, старенький, потертый. А тетя Аня у другого окна стоит. Тоже в стареньком.
Женька тычет меня в бок. Я пожимаю плечами. Мы ничего не понимаем. А танки идут и идут. А за ними грузовики. И в них солдаты сидят, все в стальных касках, а некоторые даже в пилотках, как наши. Я прижимаюсь к Женьке. А он говорит мне шепотом:
— Перестань ты трястись.
А я не трясусь. Это он трясется. Я только что сам ему об этом сказать хотел.
А танки идут. И грузовики идут. Тогда я оборачиваюсь и смотрю на стол. А на столе — ни каравая, ни скатерти.
— Женя, — шепчу я, — каравай-то съели.
Он смотрит на меня с сожалением. Наверное, я опять что-то не так сказал.
А танки идут. И мы ничего сделать не можем. Ничего. Вот будем так стоять и ждать. Пока не войдут фашисты… А когда они войдут, дядя Юра укажет на нас: «Вот они…»
— Бежим на чердак, — говорит Женька, — бежим…
Вдруг один из грузовиков останавливается у нашего дома! За ним другие… Выпрыгивают фашисты, показывают на наш дом руками…
— Бежим! — говорит Женька. — Поздно будет.
…Фашисты бегут к нашему дому… Вот сейчас все и произойдет. Сейчас, сейчас…
— Слава богу, — говорит дядя Юра, — дождались своих.
Каких своих?.. Ну да, он ведь ждал их…
Женька дергает меня за руку и толкает совсем к окну. Я прямо лбом в стекло упираюсь.
— Смотри, смотри!..
…Что «смотри»?.. Фашисты к крыльцу подбегают, и дядя Юра выходит к ним навстречу.
И вдруг, как будто туман рассеялся, и я вижу на касках у солдат — звезды пятиконечные!
— Женька, да это же наши!
Но Женька уже выбежал на крыльцо, и я — за ним. И кричу:
— Давай, давай!
А первый (командир, наверное) говорит мне:
— Ты чего кричишь, пацан? Доктор-то здесь живет?
— Здесь, — говорит дядя Юра.
А я ничего не понимаю. Какой доктор? Ах, да это же Корольков — доктор. Злая собака Корольков. Но он ведь предатель!
— Я зубной врач, — улыбается дядя Юра.
Командир говорит:
— Это неважно. Перевязки делать умеете?
— Ну, конечно, — мычит Корольков.
— Вот мы у вас пока раненых и разместим. Скоро госпиталь прибудет, тогда заберем.
— Да что вы, — говорит дядя Юра, — выходим. Это наш долг. Ради вашего возвращения хотя бы. На радостях.
А командир идет к машинам, а оттуда уже несут носилки с ранеными красноармейцами. А мы с Женькой бежим за командиром.
— Товарищ командир, — говорит Женька…
Но тот отмахивается:
— Некогда, пацаны, некогда.
«Так ведь они предатели!» — хочу крикнуть я. Женька молчит. Я вижу: удаляется командир. А раненых несут, несут. И Тышкин несет. И тетя Аня несет. Носилки вплывают в двери.
Мы с Женькой стоим в стороне. Всем словно не до нас. И ходит командир возле машины. Что-то говорит. И не знает ведь, что это предатели раненых на носилках носят. Вот дядя Юра держит носилки и идет на цыпочках, украдочкой идет.
— Женька, — говорю я, — как же это никто их не схватит?
Женька бледный стоит. Губы у него дрожат. Он, наверное, придумает сейчас что-нибудь. Он ведь все может. Сейчас, сейчас… Вот только еще немного разозлится…
— А ну-ка, ребятки, — говорит нам дядя Юра, — бегите-ка в дом, подежурьте-ка. Может, дать кому чего нужно. Ну-ка быстренько.
Раненые лежат в комнате прямо на полу, на своих шинелях. Они стонут. Мы с Женькой носим воду, помогаем делать перевязки. И мы молчим. А раненые стонут.
— Женька, — говорю я, — как же их никто не схватит? Ведь они — предатели…
Но Женька молчит. И губы у него дрожат. А что, если подойду я к командиру и все ему расскажу?.. Но командир, оказывается, уже уехал. И все уехали. Только дядя Юра делает перевязки и тетя Аня ему помогает… А Тышкин исчез неизвестно куда.
— Может быть, другого командира найти? А, Жень? Как ты думаешь?..
— Для чего? — как во сне спрашивает Женьке.
— Все ему рассказать про них. Как они немцев ждали. Как каравай пекли…
— А откуда тебе известно, что для немцев?
— Как откуда? А ты разве не видел?
— Я-то видел… Да никто больше не видел…
— Мы докажем, докажем…
Но Женька не отвечает мне. Что-то я, наверное, опять не так сказал. И вот ведь что удивительно: ничего не могу придумать такого, чтобы доказать. Ничего.
— А как они нарядились. Все фашистов ждали.
— А может, наших ждали.
— И каравай нашим пекли?
— Может быть, и нашим.
— А смеялись, что наши отступают… Смеялись ведь?
— Ну, смеялись, ну, смеялись… А наши-то отступали? Отступали или нет?..
Но я еще поспорю. Не может быть, чтобы так вот и прошло все…
Три дня спустя мы стояли с Женькой на крылечке. Раненых давно уже увезли в тыловой госпиталь. Командование объявило дяде Юре благодарность.
Но немцы снова подходили к Январску. И опять артиллерийская канонада. И листья уже летели с деревьев не на шутку. Вот какая-то звезда упала, словно подбитый самолет. И снова ударил глухой разрыв. И снова лист полетел с дерева. Это уже, кажется, последний лист. И снова звезда упала… А может быть, это была вовсе и не звезда, а ракета.
— Знаешь, — сказал Женька, — вот не я буду, а Королькова на чистую воду выведу.
— И я не я буду, а тоже постараюсь хорошенечко, — сказал я.
— Мы еще повоюем, Генка.
— Мы еще повоюем, — сказал я.
