Анатолий Димаров
Три грани времени
Что дни бывают удачными и неудачными, Юрка убедился давно. В удачный день хоть на голове ходи — никто тебе и слова не скажет. Даже самый суровый учитель, гроза всех неслухов и хулиганов, забывак и лодырей — даже он не заметит тебя в удачный твой день, пусть хоть на лбу у тебя будет написано, что ты не выучил урока…
Ну а если день неудачный…
Мог ли Юрка подумать, просыпаясь в один ясный погожий день, что вот это яркое солнце, вот это безоблачное небо предвещают ему беду? Мог ли он подумать, что именно сейчас, когда он поспешно вскакивает с кровати и на мамино ласковое «Сынок, завтрак уже на столе» отвечает радостно и звонко: «Сейчас, мам, сейчас!» — мог ли он подумать, что на него уже надвигается тяжёлая паутина неудачного дня?
Первая грозовая туча появилась тогда, когда Юрка вспомнил, что забыл решить задачку по физике. Мог бы вспомнить про это и раньше, хотя бы по дороге в школу или во время большой перемены, а не тогда, когда все уселись за парты, поприветствовали учителя и он, учитель этот, спросил, что было задано на сегодня.
Вот тогда и вспомнил Юрка про задачку. Вот тогда и похолодело у него внутри, и он аж сжался, аж голову пригнул, чтобы учитель не заметил его за спиной соседа. Вот тогда и убедился окончательно, что день, который начался так радостно, был неудачный, потому что неумолимая рука учителя протянулась именно к нему:
— Гаврильченко, что было задано на дом?
Юрка обречённо встаёт.
— На дом… было задано… задачку…
— Ты её решил?
Юрка в отчаянии смотрит на девственно белую страничку в тетрадке.
— Решил или нет? — уже нетерпеливо спрашивает учитель. — Покажи-ка свою тетрадь.
И тут в голове у Юрки появляется несмелая мысль. Хрупкая, как льдинка, надежда избежать наказания:
— Я это… В тетрадь не записывал… Я в голове…
— Во как!
Густые брови учителя удивлённо взлетают вверх.
— Среди нас, оказывается, новый Эйнштейн! — По классу сразу же пробегает тихий смешок. — Ну ладно, иди к доске, показывай, как ты её решил.
У Юрки не ноги — гири. Невидимые цепи сковывают ему руки, когда он берёт мел.
— Ну?..
Ни единой мысли не появляется в Юркиной голове. Ни единой, даже самой маленькой, искорки. Он погружается, безнадёжно и обречённо, во мрак своего неудачного дня. Не смотрит в сторону своей парты, где его товарищ аж перегнулся через неё, пытаясь что-то подсказать.
— Иди на место, — звучит, наконец, приговор учителя. — И дай дневник.
Юрка достаёт дневник и слышит за спиной еле слышный смешок:
— Эйнштейн… Эйнштейн…
Юрка оборачивается, бросает взгляд исподлобья: Кравченя! Прыскает в кулак, делает вид, что ему помереть как смешно.
Ну, погоди, получишь ты у меня Эйнштейна.
И, понятное дело, во время перемены подрался с Кравченей. Как и полагается в неудачный день.
Из школы Юрка пришёл с двойкой в дневнике и запиской родителям от директора.
Когда в доме всё перемололось и перебилось; когда мама немного успокоилась, а папа в десятый раз заглянул в дневник сына, словно всё надеясь, что из двойки вырастет хотя бы тройка; когда родители снова поспорили, кому из них идти к директору (папа всегда в таких случаях норовил спрятаться за мамину спину); когда Юрке было в десятый раз сказано, кто он такой и что его ждёт в будущем («Конюшня», — сказал папа. «Тюрьма», — поправила мама); когда Юрке было приказано идти спать, «потому что от этих разговоров всё равно никакого толку, как горох об стену» (мамины слова); когда Юрка залез в постель и виновато свернулся калачиком, мама сказала папе, что у неё к нему серьёзный разговор. И хотя родители вели этот разговор в соседней комнате, Юрка слышал практически всё до последнего слова.
Тем более, что речь шла про него.
— Во всём виноват ты, — начала мама. — Только ты и больше никто!
Было слышно, как под папой скрипнул стул.
— Ты!.. Ты!.. И даже не пытайся возражать!.. — предостерегла мама, хотя папа молчал, как рыба. — Ты исчезаешь на целый год (папа был «в поле» не больше семи месяцев, но мама измеряет время по-своему)… Бросаешь меня обоими (то есть Алёнкой и Юркой)… тебе и горя мало (стул несмело скрипнул)… Ты ещё смеешь возражать?!.. Мне тут хоть разорвись… Мало того, что убиваюсь на работе, чтобы прокормить семью (папина зарплата сейчас в расчёт не принималась, хотя стул снова несмело скрипнул)… Мало того, что как про́клятая день и ночь торчу на кухне, так ещё и должна терять последнее здоровье возле этого неслуха! (О, это уже про него, Юрку!) Он не только нам всё переломает, он нам дом спалит!.. И не пытайся его защищать — он совсем отбился от рук… День и ночь носится на улице (это снова мамино измерение времени: Юрка никогда больше двух часов подряд на улице не гулял), дружит с теми ужасными пацанами, которые только и знают, что курят и ругаются… Вот увидишь, скоро он окажется за решёткой! Увидишь!.. (Тут мамин голос срывается, она, похоже, плачет.)
— Соня, ну, Соня, — несмело бубнит папа.
— У меня сил больше нет… Я уже не могу с ним справиться…
На какое-то время воцаряется тишина: лишь слышно, как всхлипывает мама. Юрке сейчас так жалко маму, что он сам не знает, что сделал бы, лишь бы её успокоить. «Вот не буду ходить гулять, — говорит он себе. — И буду учить все уроки, чтобы одни пятёрки… И буду помогать убираться… И ходить на базар…» Юрка морщит лоб, припоминая, что ещё он будет делать, но тут снова зазвучал мамин голос.
Теперь мама говорит спокойнее. И не обрывает папу, когда тот отваживается вставить слово.
— Не такой он у нас и испорченный, — несмело говорит папа. — Кто не был мальчишкой… (Юрка сейчас папу расцеловать готов!) А насчёт того, что тебе с ними двоими трудно, тут ты, Соня, права, с этим надо что-то придумать…
— Вот теперь и ты подумай, — отвечает мама. — Потому что у меня уже голова кругом идёт.
— А что, если я заберу его к себе? — весело предлагает папа. — На летние каникулы?
От неожиданности Юрка аж замирает. Теперь слово за мамой: как скажет, так тому и быть.
— Забирай хоть прямо сейчас, — устало отвечает она. — У меня уже сил никаких нет.
«Ур-р-ра!» — мысленно кричит Юрка. Молотит ногами по одеялу, так что оно аж взлетает в воздух. И потом долго не может заснуть: думает про будущую поездку.
* * *
Хотя до отъезда «в поле» оставался ещё месяц, Юрка стал собираться в дорогу уже на следующий день.
Вдвоём с папой они составляли список: что нужно приобрести для Юрки. Так появился рюкзак (Юрка как его надел, так с ним и ходил, пока мама не позвала ужинать), кеды, туристские ботинки, штормовка, свитер, шерстяные носки, белая кепочка с солнцезащитным козырьком, тёмные очки от яркого южного солнца и складной нож. Большой, охотничий, за пять рублей, в специальных ножнах, чтобы можно было прицеплять к ремню. Юрка хотел хоть разок сходить с ним в школу, но мама не разрешила.
А ещё — геологический молоток.
Папа принёс его вечером, когда вернулся с работы. Показал какой-то длинный предмет, завёрнутый в плотную жёлтую бумагу.
— Угадай, что это такое?
Юркино сердце так и екнуло:
— Молоток?!
— Ты смотри, угадал! — прикинулся разочарованным папа. — Ну, твоё счастье — бери!
Юра схватил драгоценный пакет, начал торопливо развязывать шпагат.
Сначала появилась ручка: длинная, старательно выструганная, она сама ложилась в ладонь. А потом прямо Юрке в душу отполированным белым металлом сверкнул молоток. Геологический. Настоящий. Заказанный папой специально для него! С длинным сплюснутым клювом, острым, как долото, с крепким обушком.
— Ну как?
Папины глаза сияют не меньшим удовольствием, чем у сына.
— Сила! — говорит Юрка, размахивая молотком. — Можно, я с ним пойду гулять?
И, наконец, наступил день, когда они должны были лететь в Казахстан.
Хотя мама поставила будильник ровно на пять, Юрка почти не спал: боялся опоздать. Ночью вскакивал несколько раз, всматривался в стрелки: ему казалось, что будильник вдруг взял, да и остановился. Или не зазвонит. В конце концов не выдержал. Подошёл к дверям, открыл, тихо позвал:
— Папа! Пап…
Папа пошевелился, поднял сонную голову:
— Чего тебе, Юра?
— Уже, наверное, пора…
Папа стал зевать. Он всегда перед тем, как встать, вот так зевал: долго, громко и со смаком. Мама каждый раз сердилась:
— Да замолкни — соседей перебудишь!
Сегодня, однако, ничего не сказала: наверное, потому что им сегодня уезжать.
Потом они завтракали, а два рюкзака, набитые, уже стояли посреди комнаты: большой — папин, меньший — Юркин, и Юрка всё время ощупывал нож: висит ли, не оторвался, а мама наказывала:
— Ты ж, Юра, смотри мне, осторожно… И слушайся папу. А ты не пускай его одного в горы, — это уже папе. — Да пишите чаще. Мы с Алёнкой по вам будем скучать…
