Катары, доказывая своё мнение, всегда ссылались на строки из Нового Завета. Когда Сатана-искуситель говорил Христу: «Все это дам тебе, если, падши, поклонишься мне», как мог бы он предлагать Иисусу весь материальный мир, если он ему не принадлежит? Значит, говорили катары, Люциферу принадлежит мир, значит, он был его творцом и творцом всех людей. Ведь сказал же Иоанн, любимый ученик Христа: «Кто от Бога, тот слушает слова Божьи; вы потому не слушаете, что вы не от Бога».[28] Человек творит зло: убивает, сквернословит, лжет, не слушая Божьи слова о любви друг к другу, поэтому человек — создание Антихриста. И с этим трудно было спорить тем, кто мучил и проливал кровь своих собратьев.
Но как же Бог допустил присутствие в мире зла? Не мог же он сотворить его сам? Конечно же, не мог, убеждали катары и объясняли это так.
Когда-то Люцифер был сияющим ангелом, нежным и чистым, любимым сыном Бога. Господь поставил его во главе небесного воинства. Но власть, вручённая ему, родила в нем гордость. Он захотел стать равным со своим Творцом. Люцифер привлёк на свою сторону ангелов четырех стихий и часть небесного воинства. Тогда он был изгнан с неба. Когда он осознал содеянное, то обратился к Богу: «Даруй мне прощение». Бог пожалел его, но не пустил на небо. Он позволил ему создать всё то, чем он будет владеть. Люцифер приказал своим ангелам слепить землю. Потом он взял свою корону, которая раскололась во время битвы с Божьим войском, и из одной половины сделал Солнце, а из другой — Луну. Драгоценные камни он превратил в звёзды. Из грязи он создал растения и животных. Ангелы, которые последовали за Люцифером, попросили Бога тоже не наказывать их, а отпустить на землю. Тогда Бог предупредил их, что если они заснут в дороге, то позабудут путь на небо, и только через тысячу лет он призовёт их обратно. Но Люцифер был очень хитрый. Он усыпил ангелов и заключил их в тела, вылепленные из грязи. Когда ангелы проснулись, они уже были людьми — Адамом и Евой. Чтобы заставить их забыть небо, Люцифер создал земной рай. А чтобы навсегда сделать своими рабами, он ввёл их в грех при помощи плодов с Древа познания. А потом, с братоубийством Каина, в земной мир пришла смерть. Прошло много времени, и Бог ощутил сострадание к падшим ангелам, которые превратились в людей. Он решил дать им откровение и велел самому совершенному из своих ангелов — Христу — сойти на землю и принять облик человека. Христос пришёл в мир, чтобы показать падшим ангелам путь, которым они могут вернуться на небо. И этот путь — любовь.
— Итак, ваш ответ «да», вы верите в единого Бога — Отца, Сына и Святого Духа.
Инквизитор Арнальди, казалось, удовлетворился коротким ответом Руля де Брюи, но это было только началом испытания. Он продолжил:
— Верите ли вы в Иисуса Христа, рождённого Девой Марией, страдавшего на кресте, воскресшего и вознесшегося на небо?
— Да.
И этот ответ не был лицемерием, однако подразумевал не совсем то, что имел в виду инквизитор.
Катары верили в Иисуса Христа, но считали его совершеннейшим из ангелов Божьих. Они были убеждены, что Иисус не был человеком. «Как этот чистый ангел мог быть творением Люцифера?» — спрашивали они. Христос был только подобным человеку, ведь не зря сказал апостол Павел о Спасителе: «Но уничтожил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек».[29] Христос не имел надобности ни в чём земном, и если Он ел и пил, то делал это для людей, чтобы не открыть себя перед Люцифером. Христос являлся людям как тень истинного тела, поэтому-то Он мог ходить по воде и преображаться на Фаворе, где открыл ученикам подлинную природу своего «тела». Чудеса, которые творил Спаситель, надо понимать духовно. Гробница, из которой он вывел Лазаря, была духовной гробницей. Хлеб, который Он приумножил — духовный хлеб, то есть слова жизни. Бури, которые Он укрощал — страсти, возбуждаемые злым демоном. И распятия как такового не было, только видимость его. Небесное тело Спасителя пострадать не могло. Воскресения плоти никогда не существовало, ибо человеческое тело не может взойти на небо. Действительное воскресение тел — это обновление их в ту эфирную оболочку, которую некогда они покинули, это возвращение их в небесный мир, в небесные тела. И если ученики осязали Христа, то только в результате помрачения, которое Господу было угодно возвести ни них. Так говорили катары, и убедить их в обратном было невозможно.
Что же касается матери Христа, Девы Марии, то, по учению катаров, она была одним из ангелов, посланных на землю, чтобы предшествовать Христу. Спаситель прошёл через её ухо, как Слово Божие, и вышел тем же путём, не смешиваясь ни с чем телесным, оставаясь чистым и чуждым материи.
Арнальди не стал выспрашивать де Брюи о сущности Христа, боясь уйти в ненужную дискуссию. Он догадывался, что ответы будут туманны и двусмысленны. Инквизитор задал другой вопрос. Уж здесь-то еретику увильнуть от прямого ответа не удастся.
— Верите ли вы в то, что во время исполняемого священником обряда причастия хлеб и вино с помощью Божественной силы превращается в тело и кровь Иисуса Христа?
Рауль задумался. Вопрос был не прост. Катары осуждали католическое причастие. Они не верили, что обычный хлеб при освещении каким-то непостижимым образом претворяется в тело Христово. Спаситель никогда не имел бренного тела, оно было кажущимся, эфемерным. Катары не отрицали, что Иисус говорил такие слова: «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни; Идущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную».[30] Однако напоминали, что в том же евангелии от Иоанна сказано: «Слова, которые Я говорю вам, суть дух и жизнь».[31] Значит, вкушать хлеб — это вразумляться высокими, божественными наставлениями. «Называть простой хлеб телом Христовым, — говорили катары, — значит продавать его, совершать обедню — дерзкая выдумка попов. И Тело Христово — не на алтаре и не в руках священников. Его тело — Община всех, кто стремится к высшей любви». И потом, каких невероятных размеров должно быть это тело, насытившее и продолжающее насыщать столько миллионов людей?
Арнальди ждал ответа. Он прекрасно был осведомлён об обрядах и учении катаров. Они не признавали причастия, и де Брюи должен был ответить отрицательно, что сразу обличило бы в нём еретика. Однако Рауль ответил уклончиво:
— Почему я не должен верить в это?
— Я не спрашиваю, почему вы не должны верить в это, я спрашиваю, верите ли вы в это?
— Я верю в то, во что верите вы и другие праведные люди.
Арнальди раздражённо переспросил:
— Эти «праведные люди» — катары? И если моя вера в чём-то совпадает с их верой, то вы верите и мне? Ладно, я поставлю вопрос иначе: верите ли вы, что на алтаре находится тело Господа нашего Иисуса Христа, рождённого от Девы Марии, распятого на кресте, восставшего из мёртвых и вознёсшегося на небо?
— А вы разве не верите в это?
— Я верю во всё это, — еле сдерживая себя, проговорил инквизитор.
— Тогда я тоже верю в то, что вы сказали.
Арнальди стукнул кулаком по столу.
— Опять хитрите! Вы верите, что я верю в это. Но об этом я не спрашиваю вас. Я спрашиваю: верите ли вы сами в это?
Рауль развёл руками:
— Когда вы, господин инквизитор, переиначиваете мои слова, я уже не понимаю, что именно я должен сказать. Я прошу вас, не вейте мне верёвку для петли из моих собственных слов.
— Тогда отвечайте прямо без уловок, — сказал Арнальди, в упор посмотрев на Рауля. — Да или нет.
Раздражение его, казалось, достигло предела, но выслушивать туманные ответы ещё раз не имело смысла. Поэтому он решил перейти к следующему вопросу.
— Можете ли вы поклясться, что не познали ничего такого, что противоречит истинной католической вере?
Этот, казалось бы, несложный вопрос мог поймать еретика в ловушку. Дело в том, что в катаризме запрещалось приносить клятвы, а также лгать, судить и отрекаться от своей веры, даже под угрозой смерти. Последнее требование, правда, относилось к «совершенным», однако и простые верующие никогда не предавали своё учение. Что касается всевозможных клятв, то катары говорили, что Спаситель запретил их. Однако если их принуждали к этому, то разрешалось присягнуть. Такие клятвы не считались действительными, ведь они давались под давлением другой стороны.
— Если я должен поклясться, — ответил Рауль, — то я сделаю это.
— Я не спрашиваю, должны ли вы поклясться, а спрашиваю, хотите ли дать клятву.
— Если вы прикажете мне поклясться, то я дам клятву.
Арнальди терпеливо продолжил:
— Я не хочу принуждать вас к клятве. Вы присягнёте, а потом оправдаетесь тем, что я принудил вас к этому. Если же вы сами хотите присягнуть, то я приму вашу клятву.
