– А, это Глущенко… Эх ты, а еще собирался в пионеры.
Из последних сил Севка сделал спокойное лицо и стал смотреть поверх голов.
Загудел барабан, отрывисто засигналила труба, и шеренги, прогибая доски тротуара, двинулись от школы.
И Севка двинулся. Но не за ребятами, а в другую сторону…
Задавленный тоской, глотая застывшие комки слез, он побрел наугад и оказался в проулке позади библиотеки. Это был проход между высоким деревянным забором и глухой стеной какого-то длинного склада. Здесь редко кто появлялся. Неподалеку были удобные проходы с тротуарами, а этот пересекал пустырь, на котором сейчас от края до края разлилась лужа.
Севка постоял на берегу. Посмотрел на отраженные облака – желтые и пушистые, на радужные нефтяные разводы. Идти обратно не хотелось. К стене склада лепилась полоска просохшей земли, там бы-ла тропинка. Севка двинулся туда и наткнулся на три доски, сбитые крепкими перекладинами. Это был приплывший откуда-то мосток.
Севка с большим усилием спихнул доски на воду. Подобрал в прошлогоднем бурьяне длинную гнилую рейку. Встал на доски.
Плот опасно качался. Эта опасность приятно погладила Севку щекочущей ладошкой. Слезы уже не давили. Впереди было хотя и маленькое, но все-таки приключение.
Севка вышел на середину плота, постоял, проверяя равновесие. Оттолкнулся рейкой. Плот медленно пошел. Он раздвигал редкие верхушки торчащего из-под воды бурьяна. Вода разбегалась от досок солнечными зигзагами. Доски покачивались. И Севка впервые в жизни ощутил волнующую радость движения по воде. Чувство Плавания… Кончилось плавание не совсем хорошо. Лужа была глубокая, рейка уходила в воду больше чем на полметра. А в одном месте совсем не достала дна – угодила в яму. Севка потерял равновесие и, чтобы не свалиться, соскочил в воду.
В яму он не попал, воды оказалось по колено. И была она не такой уж холодной – видимо, апрельское солнце прогрело это «море» до дна. Крушение случилось недалеко от края лужи, к которому плыл Севка. Он выбрался на берег, потом вздохнул, вернулся в воду и выволок на землю свой «корабль».
Трехметровые доски перегородили тропинку. Одним концом плотик уперся в стену склада, а другой конец остался в воде.
Севка подумал, снял ватник, расстелил на досках у стены. Сел на него. Разулся. Вытряхнул из ботинок воду, расстелил на солнышке мокрые чулки. Привалился спиной к бугристой штукатурке и закрыл глаза. Стало спокойно. Штукатурка была нагретая. Лучи солнца были теплые. Совсем как летом они припекали сквозь рубашку плечи и грудь, ласковыми ладошками гладили ноги. И тихо было так, что чувствовался даже шелест крыльев бабочки, которая залетела в этот прогретый безветренный переулок.
Севка испытывал, видимо, то чувство, которое заменяет радость жизни очень старым и утомленным людям: можно тихонько радоваться солнцу и никуда не спешить.
Севка не спешил. Куда торопиться? Ничего хорошего в будущем его всё равно не ждало. В пионеры не примут. Гета не оставит в покое.
Алька выйдет из больницы еще очень не скоро. И наверно, останется на второй год. Нина Васильевна не стала бы зря говорить. А в другом классе Алька сядет с другим мальчишкой и подружится с ним. Потому что мальчишка этот не будет свиньей, как Севка, и сразу поймет, какая Алька хорошая… А он, конечно, свинья, целых пять дней не подходил к больнице.
Была, правда, у Севки последняя радость: Юрик. Но Юрик так далеко, а письмо написать Севка до сих пор не собрался. И стихи для Юрика сочинить не сумел…
И вообще он никогда не сможет сочинить никаких настоящих стихов и никогда не сделается поэтом и писателем. Одно только более или менее хорошее стихотворение придумал – про папу, – да и то самая лучшая строчка не его, а Пушкина. А другие стихи – совсем чушь. Если бы не было лень шевелиться, можно было бы прямо сейчас вырвать из тетрадки все листки и сделать из них кораблики. Легко и бездумно Севка пустил бы их на воду.
Но двигаться не хотелось. Севка не шевельнулся, а только открыл глаза.
Небо над ним было очень синим, а маленькие кудрявые облака веселыми и быстрыми. Что им до Севки и его горестей! Они бежали к солнцу. Башня библиотеки – светло-желтая от солнца и голубоватая от теней, легкая, кружевная – словно плыла навстречу облакам, надвигаясь на Севку. Глядя на эту вырастающую из-за серого забора церковь, Севка опять подумал о своем Боге. Может быть, все беды из-за того, что Бог рассердился за тот последний разговор? Ведь Севка сказал тогда: «Ну и пускай не принимают в пионеры…» Но эта мысль скользнула и ушла, не взволновав Севку. Понимал Севка, что Бог не стал бы ему мстить. Что он, такой мелочный, что ли? Не стал бы он придираться к словам несчастного второклассника, который плачет в подушку. А кроме того, Севка знал – не только сейчас, но всегда знал в глубине души, – что этот седой старик на крыльце заоблачной башни – сказка. Одна из тех сказок, что придумывал Севка, чтобы жизнь была интереснее и радостнее.
А теперь сказка кончилась. Какие тут сказки, когда не Змеи Горынычи, не Бабы Яги, не страшные сны и опасливые мысли, а настоящие злые люди принесли Севке настоящую беду.
Когда Севка стал большой, он много думал, почему зло часто бывает сильнее, чем добро. Почему нахальные, жадные, нахрапистые люди побеждают хороших и великодушных? Почему умные и добрые иногда боятся злобных, безграмотных, безжалостных, тупых? Ведь и Нина Васильевна почему-то боялась Гету. Он понял до конца это после, но смутно чувствовал и в тот горький день.
Когда Севка вырос, он научился отвечать на такие вопросы. Научился даже давать отпор тем, кто делает зло. Не всегда получалось, но он старался. Отвечал иногда словами, иногда делом, а если надо, то и проще – по зубам. Но всё это было потом, а пока он сидел и думал: «Почему же так?»
Почему Нина Васильевна не возьмется сама учить второй «А» и не велит, чтобы Гета убиралась работать сторожем дровяного склада или продавщицей в рыночном киоске, – там ори и ругайся сколько хочешь. Почему вожатая Света не подойдет и не скажет: «Сева Глущенко, мы во всем разобрались и считаем, что ты всё же должен стать пионером». Почему не придет поскорее май и не выйдет из больницы Алька и не скажет тихо, но решительно: «Не буду я оставаться на второй год. Ни за что на свете…»
Если бы всё это случилось, это было бы лучше всяких сказок. Севка не знал, что со временем так всё и случится. Кроме одного: Гета уйдет не в сторожа и не в продавцы, а в инспекторы гороно. Она слегка располнеет, заведет шляпу, не станет больше говорить «по?льта» и «на лошаде?» и научится мило улыбаться. Но это не важно. Главное, что она уже не бу-дет учить ребят…
Ничего этого Севка не знал. Он сидел, вытянув ноги, прижимаясь к штукатурке, и глядел на башню и облака.
Потом опять закрыл глаза. Смотреть не хотелось, шевелиться тоже. Хорошо, что сидеть так придется долго: чулки и ботинки высохнут не скоро…
Когда послышались шаги на тропинке, Севка глаз не открыл. Только подтянул ноги, чтобы дать человеку пройти. Пусть проходит и ни о чем Севку не спрашивает. Севка никому не мешает, пусть его не трогают.
Но человек не прошел. Он сделал последний шаг – тяжелый и твердый – и остановился над Севкой.
– Мальчик, где школа номер девятнадцать? – негромко и как-то даже робко спросил мужчина. – Я тут совсем заблудился…
Севка и сейчас не открыл глаз, только махнул вдоль переулка рукой.
– А ты не из этой школы?
– Из этой, – сказал Севка. Ему было всё равно.
– А может быть, ты знаешь одного мальчика… из второго класса?..
Севка ощутил некоторый интерес. Правда, не настолько сильный, чтобы шевелиться. Но спросил всё же:
– Из «А» или из «Б»?
– Кажется, из «А». Да, из «А». Его зовут Сева Глущенко.
Севка насторожился, но тут же опять ослаб. Пусть. Одной бедой больше или меньше – какая разница. Он сразу понял, в чем дело: это железнодорожный милиционер, которого Севка подразнил свистком. Значит, заметил, запомнил, расспросил ребят, узнал имя… Не шевельнув головой, Севка поднял веки и скосил глаза на ноги мужчины.
Милиционеры ходят в сапогах, а Севка увидел начищенные ботинки. Забрызганные, но всё равно блестящие. Солнце горело на них желтыми искрами. Над ботинками нависали края черных суконных брюк с очень острыми складками.
По лезвиям складок Севкины глаза сами плавно заскользили вверх и зацепились за край черной шинели. С этого края, как с трамплина, они прыгнули выше и увидели опущенную руку в черной перчатке. Тугая, по неживому скрюченная перчатка прижимала к шинели знакомый до буковки номер «Пионерской правды».
Севкины глаза опять метнулись – вверх и наискосок. И по ним ударили медной вспышкой две пуговицы с якорями. Это был не только блеск. Это был как бы двойной удар колокола, которым на кораблях отбивают склянки: ди-донн…
