Что же с ним происходит? Почему становится все хуже и хуже? Холодный ветер стряхивал на него тучи брызг. Незаметно ушла ночь, и наступило серое промозглое утро. Порывы ветра добирались до Юрки.
В редеющих сумерках между деревьями промелькнула тень и скрылась за кустом. Когда она выскочила с другой стороны, Юрка увидел, что это лисица. Не останавливаясь, рыжая выбежала на поляну с черной птицей в зубах,— то ли ворона, то ли черный дрозд. Скорее всего — несмышленый слёток. Крыло птицы волочилось по земле, лисица задирала голову повыше, чтобы оно не цеплялось за кусты. Бежать по мокрой траве через поляну лисе не нравилось — она смешно, как лошадь на выездке, выбрасывала ноги, старалась меньше их замочить. Хвост тоже напрягла, чтобы не волочился по траве, но все равно была вся мокрая. Шерсть свисала космами. Вид, что и говорить, неказистый.
Патрикеевна вышла на поляну и не заметила Юрку. Птицу, должно быть, добыла для лисят. Где-то на середине поляны лиса вдруг остановилась с высоко поднятой головой, только уши поворачивались в разные стороны. Ветер донес подозрительный запах — учуяла Юрку. В следующее мгновение она метнулась в сторону и скрылась в лесу. Юрка, наблюдавший за лисой с затаенным дыханием, неожиданно зашелся сухим надрывным кашлем. Кашель буквально раздирал грудь. Прошло немало времени, пока он утих. «Если я сейчас не встану, то окоченею совсем... С чего это стало так холодно? Вчера была такая жарища, а сегодня — едва не заморозки»,— подумал, вставая на нетвердые ноги.
Нет, наверное, ничего хуже, как идти по мокрому лесу. Любая задетая ветка обдавала брызгами, одежда прилипла к телу, не согревала. Юрка брел, как сомнамбула, и пытался выяснить, сколько же ночей он провел в лесу: две, три или больше?
Ходьба немного разогрела, зато острее стал донимать голод. Вначале старался обходить кусты, но на обходы требовалось слишком много сил и времени. Он решил — все равно мокрый, зачем же избегать брызг? Теперь каждый листок норовил обдать его с головы до ног. Вначале такой душ взбадривал мальчишку, освежал. Потом Юрка к нему привык. Теперь опять голову захлестывает серая волна оглушенности, перед глазами повисает туманная дымка. Тянет прилечь где-нибудь.
А тучи все бегут, бегут, торопятся, цепляются за верхушки деревьев и рассеивают морось, будто мало было ночной грозы. Дорога пошла в гору, подлесок исчез, вокруг стояли вековые деревья, любившие простор. Юрка остановился. Сердце стучало так сильно, что его толчки были видны через прилипшую к телу рубашку. Он присел на трухлявый пенек, по-стариковски оперся на палку. Лес молчал. Казалось, во время ночной грозы его оставило все живое — нигде ни звука, кроме мокрого шума ветра и шлепанья капель. Но вот где-то далеко послышался человеческий голос, и Юрка насторожился, поднял голову. Почудилось, или это был долгожданный голос отца? Такой тихий, такой далекий, что Юрка засомневался — может, галлюцинация? Боялся дышать, весь превратился в слух, ждал, что зов повторится. Не повторился...
Юрка попытался сам позвать. Хриплое «а-а-у» сорвалось с губ и заглохло под ближайшими деревьями. Боль в груди не позволяла даже вздохнуть как следует. «Эх, Юрка, Юрка,— упрекнул он себя и опустился на ствол сваленного бурей дерева.— До чего ты дошел! Крикнуть как следует не можешь!» Он подметил в себе свойство, которого раньше не было, или он его не замечал,— сосредоточенно прислушивался к тому, что делалось внутри: кольнуло в груди, пронзило болью живот, закружилась голова... «Неужели отравился грибами? Или корнями? А, может, все от жажды?..»
Так плохо, как сейчас, ему еще не было никогда. Бывало, болел. Часто простужался. Подхватывал грипп. Переболел и ветрянкой, и корью, и коклюшем, и скарлатиной... В четыре года удалили «ангину»,— он не любил говорить «миндалины». С тех пор больше не болел, но помнит, что во время болезней все вокруг него суетились и бегали, а мама — та не находила себе места. А теперь, когда ему намного хуже, вокруг одни деревья, и никто его не пожалеет. Правда, Юрка уже в том возрасте, когда неохотно принимают жалости. Не какая-нибудь плакса в юбке, он мужчина и обязан вести себя по-мужски.
Ветер утих. В воздухе потеплело. Юрка сидел и все прислушивался. «Не может быть,— думал он,— чтобы голос отца померещился». Впрочем, если чего-нибудь очень сильно желаешь, то оно может действительно произойти. А Юрка ничего так не хотел, как услышать отцовский голос.
В сплошном сером покрывале туч появился голубой разрыв. Еще через минуту он раздвинулся настолько, что в него неудержимым потоком хлынули солнечные лучи. От мокрой одежды повалил пар. Понемногу ожили птичьи голоса, лес возвращался к своему нормальному состоянию. Все это было хорошо. Главное, мальчишка понемногу согрелся. Холод, державший озябшее тело в невыносимом напряжении, исчезал. Солнце творило чудеса: за каких-то десять — пятнадцать минут оно изорвало серый облачный покров на мелкие клочки. Они беспорядочно уплывали куда-то, и там, почти у самого горизонта, собирались в кучевые облака. Холод отступил — это прекрасно. Но пугала другая крайность, от которой он уже столько натерпелся,— зной, жажда. Они напоминали о себе даже теперь. Юрка опустился на колени перед одной из многочисленных луж, мерцавших на лужайках, чтобы напиться про запас. Смешно! «Напиться про запас...» Разве он верблюд?
Втягивал губами воду, пил маленькими глотками и жалел, что нет у него никакой посуды, чтобы запастись водой.
После того, как напился, брал воду горстями и плескал в лицо. Настроение поднялось. Может, его подбодрил вид повеселевшего леса? Или теплынь? Одно дело, когда тебя окружают холод и серая слякоть, и совсем другое, когда все вокруг улыбается, торжествует, излучает покой. Юрка заторопился. Вчера при быстрой ходьбе сильно болело в правом подреберье. Сегодня этого не было, но он очень быстро выдыхался, начинала кружиться голова, земля уходила из-под ног, так что казалось, будто солнце выделывало в небе непостижимые скачки. Останавливаясь, чтобы передохнуть, прислонялся к дереву или садился на пенек, а теперь вот уселся на траву...
По-прежнему кружилась голова, и он подумал: «Опять начинается!» Как во сне, подошел к кустам, росшим у поваленного дерева, начал стягивать ветви орешника, закручивая их верхушки в узлы.
Небо очистилось от туч. Солнце припекало. Духота наливала руки и ноги свинцовой тяжестью, пытаясь помешать Юрке срезать ветви кустарника и набрасывать их на связанные кусты. Юрка неумело сооружал шалаш. Под тяжестью набросанных веток кусты наклонились, а он все бросал и бросал новые. Иногда пригибался и заглядывал в шалаш, высматривая, где там остались щели. Большую охапку орешниковых ветвей он сунул внутрь, чтобы устроить постель. Внутри было не очень просторно, пришлось обрезать часть веток из тех, что не столько поддерживали кровлю, сколько мешали. Шалаш вышел неказистым, но от ветра и дождя он обещал спасение.
Юрка перевалился через ствол дерева и вполз в убежище, окончательно выбившись из сил. Глаза застилало туманом. Лег на спину, чувствуя, как его сразу же подхватила упругая волна не то сна, не то забытья.
Возникло ощущение, будто он плывет в никем не управляемой лодке, которую носит по воле прихотливых течений и ветров.
— Ты куда это запропастился?— недовольно спросил Лесовик. Юрка молчал и, как видно, не собирался вступать с лесным хозяином в разговор.
— Смотри мне!— грозно сказал Лесовик, в то же время пытливо вглядываясь в Юркино лицо.
Мальчишка сидел на краю пещеры, Лесовик — напротив, на сосне. Юркин взгляд блуждал над саванной. Погруженный в свои мысли, Юрка не хотел замечать Лесовика.
— Ты что же это?— удивился Лесовик.— Ты мне не рад?!
Из кустов на том берегу выскочил компсогнатус, ящер чуть больше теленка, очень похожий на ощипанную курицу. И бежал-то компсогнатус по-куриному, быстро перебирая задними лапами. Маленькие передние лапы, прижатые к груди, при этом шевелились; казалось, будто ящер перебирает четки. Он подбежал к реке и остановился, подозрительно разглядывая скалы на противоположном берегу. «Если обвалять его в шерсти и пристроить длинные уши — был бы вылитый кенгуру»,— подумал Юрка.
— Ишь, красавчик, хе-хе!— заметил Лесовик.— Не правда ли?— Лесовик пытался «расшевелить» Юрку, и в его голосе слышались заискивающие нотки.— Ты только посмотри, как он вертит головой, сколько в нем страха! — восклицал Лесовик. Но чувствовалось, что маленький ящер интересует его меньше всего. И тогда Юрка демонстративно перевел взгляд направо, в сторону холмов, оставаясь безучастным к восклицаниям Лесовика.
— Его, беднягу, наверное, преследовал дейноних... Смотри, как натужно он дышит!— комментировал Лесовик.— А знаешь, это даже интересно! Вечный страх, испытываемый компсогнатусом перед хищным дейнонихом в течение миллионов лет, приведет к тому, что маленький ящер начнет летать. Видишь, у него гусиная кожа! В этаких пупырышках! Это от страха. Из пупырышек постепенно вырастут перья, а слабые и бесполезные передние лапки превратятся в крылья. Дейнониху придется немало побегать за ним, чтобы позавтракать. Когда компсогнатус по-настоящему взлетит над землей, род дейнониха придет в полный упадок и вымрет. Ах, бедный компсогнатус! Он останется без врага... Он разучится летать, так и не насладившись полетом. Хе-хе! А между прочим, он не кто иной, как предок страуса!
