Здесь, на палубе траулера «Лизабетта», я вижу более молодую версию того же лика смерти. Это лицо такое же красивое, такое же несомненно аристократическое, с тем же крепким подбородком и теми же изящными скулами. Но волосы не седые, а каштановые, а глаза — теплые, прозрачно-серые.
— Кто испортил мне корабль? — спрашивает Даркон. Густой бас. Вот бы кому горланить китобойную песню.
— Я за него, — говорю.
Даркон улыбается. Понимает, что на всей «Лизабетте» я один его не боюсь.
— Зачем ты это сделал?
— Потому что должны были тралить девственный риф, — отвечаю я как на духу. — Я не мог этого допустить.
Шеф пожимает плечами.
— Твои личные чувства не имеют никакого значения. Это не твой корабль. Это мой корабль.
— Корабль, конечно, ваш, — соглашаюсь я, глядя прямо в прозрачные серые глаза — А риф — нет.
Секунда молчания затягивается: Даркон обдумывает приговор. Траулер медленно вплывает в туман. Утреннее солнце меркнет, словно занавешенное вуалью. Глаза Даркона темнеют, становятся насыщенного исчерна-пурпурного цвета с кроваво-красными искрами.
Попугай на его плече неожиданно нарушает молчание. Пронзительно верещит:
— Убить собаку!
Заткнись, мухоловка!
Джиско, спокойно, спокойно.
Я когда-нибудь упоминал о том, что терпеть не могу птиц?
В первый раз слышу.
Конкретно этому пернатому кретину самое место на хорошей сковородке с картошечкой и розмарином.
— Убить собаку, — громким дребезжащим голосом повторяет попугай. — Зарезать. Зарезать. Мальчишку тоже убить, но сначала собаку.
— Что ты, Аполлон, — говорит Даркон, — речь идет о справедливом наказании. Подведите-ка мальчика вон к тому разделочному столу.
Я отбиваюсь, как зверь, но мою правую руку все-таки кладут на стол. Давят на болевые точки между костяшками, кулак разжимается, ладонь ложится на стол плашмя.
— Посмотри на меня, мальчик, — приказывает Даркон.
Гляжу на него. Он широко открывает рот.
Я сначала слышу, как команда дружно ахает, а потом уже сам вижу, что происходит. Изо рта у Даркона вырывается красно-оранжевое пламя. Жар опаляет мне лоб и волосы.
Пламя гаснет, и в руке у Даркона что-то блестит на солнце. Нож.
Даркон пригибается, пока наши лица не оказываются вровень — в шести дюймах друг от друга.
— Ты испортил мое имущество, и за это я испорчу твое, — заявляет он. — Боль за боль. Не сопротивляйся, а то будет хуже.
Я пытаюсь отбиться, защититься, вырваться из рук тех, кто меня держит. Ничего не выходит. Их слишком много.
Острое лезвие скользит по тыльной стороне моей правой ладони. Даркон доводит его до мизинца и ищет сустав. Нащупав его, Даркон нажимает на нож всем своим весом и отрезает мне половину мизинца, а я беспомощно смотрю на это с расстояния нескольких дюймов.
Слышу собственный крик. Начинаю терять сознание сначала от того, что вижу, и уже потом от внезапной жгучей боли.
Палуба качается и крутится.
Кажется, хлещет кровь.
Ронан, ругнувшись, рвется ко мне, его удерживают.
Какой-то матрос неловко накладывает жгут.
Правда ли, что дюймовый кусочек моего мизинца исчезает в попугайском клюве, или это игра больного воображения?
Последнее, что я слышу, — это как Даркон говорит капитану:
— Я забираю обоих. Теперь они мои.
Меня втаскивают на яхту. От шока и боли меня все еще мутит.
Джиско сажают на поводок и уводят.
Куда меня тащат? Как ты думаешь, меня покормят или убьют? Надеюсь, у них тут принято устраивать приговоренным собакам последний пир…
Пытаюсь сосредоточиться хотя бы на секунду. Если бы нас хотели убить, то сделали бы это еще на траулере.
Это ты верно подметил, старина. Скоро обед. Будем надеяться на лучшее. Лечи руку.
Решаю, что его посадят в какую-нибудь плавучую собачью будку, а меня бросят в карцер.
Вот и нет.
Ко мне подбегает очень высокий негр в развевающихся африканских одеждах.
— Меня зовут Феми, я дворецкий. — Произношение у него британское. — Я провожу вас в каюту. Вы можете идти или вам помочь?
Делаю пробный шаг. Голова немного кружится, но на ногах я держусь.
— Ничего, дойду.
— Хорошо. Сюда, пожалуйста.
Он ведет меня вниз по лестнице в небольшую красивую каюту, очень элегантно обставленную. Деревянные панели на стенах. Книги в кожаных переплетах на полках. Крошечная, но удобная ванная. Иллюминатор.
Гораздо уютнее капитанской каюты на «Лизабетте».
— В шкафу — одежда для вас, — говорит Феми. — А теперь позвольте осмотреть вашу руку.
Один матрос на «Лизабетте» обложил мне руку льдом и обернул белым полотенцем. Теперь полотенце побагровело от проступившей крови.
Феми разворачивает кровавый сверток. Похоже, свежий срез на месте половины мизинца его ничуть не удивляет. Должно быть, его предупредили. Да-да, у него даже аптечка с собой.
Он смазывает обрубок пальца каким-то антисептиком.
— Чистый срез, — замечает он. — Ни одного осколка кости.
Умело перевязывает палец.
— Не трогайте повязку еще неделю.
Вручает мне какие-то голубые таблетки.
— Примите две, запейте водой. Это обезболивающее.
— Где моя собака?
— За ней присмотрят, — отвечает Феми. — Ужин подают в шесть. Хозяин выразил желание, чтобы вы к нему присоединились.
Дворецкий поднимается на ноги. Росту в нем футов семь, и ему приходится пригнуться, чтобы не задеть головой косой потолок каюты.
— За вами придут. Переоденьтесь, пожалуйста, к ужину и будьте готовы. Хозяин ценит пунктуальность.
— А я ценю свои пальцы, — шиплю я в ответ. — Передайте своему хозяину, что, если он так озабочен хорошими манерами, пусть не слишком увлекается ампутациями без наркоза.
Феми бесстрастно смотрит на меня.
— Быть может, вам следует не горевать так сильно о столь незначительной потере, а усвоить преподанный урок и двигаться дальше.
— Легко вам говорить, — ворчу я, чувствуя, как руку под повязкой начинает дергать.
Вместо ответа Феми вынимает правую ногу из турецкой туфли. У него недостает двух пальцев. Снова надевает туфлю и уходит.
Запирает за собой дверь снаружи.
Решаю таблетки не принимать. Мало ли что мне подсунут. И так я влип по уши, не хватало еще, чтобы меня одурманили.
Держусь от силы минут пять. Каждый раз, когда руку дергает, — это отдельная пытка. Сдаюсь и глотаю две таблетки.
Боль немного унимается. Не совсем. Но уже терпимо.
Осматриваю каюту. Удобная, но деться из нее некуда. Один запертый иллюминатор. Ничего такого, чем можно было бы обороняться.
И никаких сведений о Дарконе.
Кто он такой? Зачем он забрал меня сюда? Возможно ли, чтобы он знал о моей цели? Откуда? Почему не убил меня на траулере? Неужели задумал что-то помедленнее и помучительнее?
Ответов на вопросы ждать не приходится, так что я берусь за книги. Тема у них одна. История. Древняя история. Древняя военная история. Ганнибал.
Да, герой всех этих книг — Ганнибал Барка, вероятно величайший полководец в истории человечества. Еще в третьем веке до нашей эры он сделал то, чего до него не удалось никому. Перевел огромную армию вместе с боевыми слонами сначала через Пиренеи, а потом через Альпы. Спустился в Италию, одерживал там одну за другой блестящие победы и покорил Римскую империю.
Не спрашивайте меня, почему для Даркона это любимое чтение.
Пытаюсь забыть о боли, углубившись в книги. Часы бьют полшестого. Принимаю душ и надеваю оставленную мне одежду. Подходит идеально.
Без пяти шесть. В дверь трижды тихонько стучат. Тук, тук, тук. Потом щелкает замок.
На пороге стоит роскошнейшая блондинка — она балансирует на одной ноге, а второй почесывает веснушчатую щиколотку. На вид лет девятнадцать. Одета — если это слово здесь подходит — в микроскопическое бикини. Потягивает через трубочку тропический коктейль с бумажным зонтиком и вишенкой. Улыбается мне и хихикает:
— Ой, а он не говорил, что ты такой симпа-а-тичный!
От такого и сам Ганнибал повалился бы со слона. Это еще кто? Какого черта она делает на Дарконовой яхте?
Бойкая, бесстыжая, откровенно сексуальная улыбка.
— Как тебя зовут, морячок? — мурлычет гостья.
— Джек.
— А меня Кайли, — сообщает она и, качнувшись, хватается за косяк, чтобы не упасть. Снова хихикает — заливается этаким шаловливым смехом, от которого все тело ходит ходуном, а верхняя часть бикини едва не съезжает. — Незачем мне было напиваться по такой жаре. Больше не буду. Честно-честно-честно больше не буду.
— Поверю на слово, — говорю я, пытаясь отвести взгляд от ее груди. Затея, похоже, безнадежная.
— Ошибочка, Джек! — Кайли лукаво грозит пальчиком. — Никогда-никогда не верь тому, что я говорю. — Она выуживает из коктейля вишенку и сует себе в рот, глядя мне прямо в глаза. Секунду она сжимает вишенку мягкими губами, а потом, словно вспомнив о чем-то важном, глядит на наручные часики. Тут же начинает изображать собранность и серьезность.
