Дафна зачем-то оглянулась. За выпотрошенной телефонной будкой стоял Матвей Багров. Перед ним в коляске сидела Ирка в дутой осенней куртке. Куртка была синяя, а шапка до ослепительности красная — такая яркая, что истомленный московской тусклостью цветов, изголодавшийся по краскам взгляд сразу к ней потянулся.
— О, Ир! Привет! Как ты? — крикнул Меф тем бодрым голосом, которым говорят с людьми, на которых неловко смотреть.
Ирка помахала Мефу рукой. Она была такая бодрая, что с лица Мефа мгновенно исчезло преувеличенно приветливое выражение. Лицо стало обычным упрямо-буслаевским. Главный плюс дружбы с действительно несчастными людьми в том, что рядом с ними невозможно притворяться несчастненьким.
— Она прекрасно! Лучше, чем ты! — с вызовом отозвался Багров.
— Не заводись! — сказал Меф миролюбиво, заранее зная, что Багров начнет нарываться до бесконечности.
У Дафны зазвонил телефон. Она поднесла трубку к уху. Трубка что-то торопливо шепнула и выключилась.
— Снова Евгеша! Он нашел Прасковью! А теперь там еще и джинн!.. — сказала Дафна взволнованно.
— Телепортируем?
— Нет. Рядом с джинном всегда сильные помехи: нарвемся!
До дома Наты они добрались без телепортации, на машине. Их вез бомбила — парень из Средней Азии. Ирку посадили на заднее сиденье. Коляску забросили на верхний багажник и примотали веревкой. Она оказалась такой тяжелой, что Меф с Багровым грузили ее вдвоем. До этого случая Меф понятия не имел, что инвалидные коляски такие тяжелые.
— А крышу не продавит? — поинтересовался он. Бомбила замахал руками.
— Какой продавит? Доска возил, холодильник возил, велосипед возил! Теперь скажу: коляска тоже возил!
— А почему джинны так боятся некромагов? Вроде как они не мертвяки? — спросил Меф, когда они выгрузились у подъезда Наты.
— Точно не помню. Кажется, у нас с ними одна магическая природа, — отозвался Багров.
— С мертвяками? — не удержался Буслаев.
— С некромагами. Просто у нас она более сгущенная… Короче, запоминай; два некромага сильнее восьми джиннов, но четыре джинна сильнее шести некромагов. Семь некромагов сильнее тридцати джиннов, но слабее двадцати девяти джиннов и одной бешеной бабочки.
У Мефа извилины завязались морским узлом.
— Кувшин у тебя? — спросил Багров. Мефодий повернулся к нему спиной, и Матвей вытащил у него из рюкзака кувшин. Багров со знанием дела оглядел его, потрогал пальцем ровный срез горлышка, хмыкнул и сунул под куртку. Потом подошел к урне и, наклонившись, стал в ней рыться, не проявляя ни малейшей брезгливости.
— Что ты ищешь?
— Уже ничего! — Багров сунул что-то в карман.
Потом взялся за ручки Иркиной коляски и повез к подъезду. Ирка хотела упрямо сказать «сама», но смирилась и позволила себя катить. Ступеньки у подъезда были высокие.
Дафна смотрела, как Багров и Меф втаскивают тяжелую коляску на крыльцо. Как Ирка держится за обода, как незаметно морщится, когда ей нужно повернуться. Как она, точно что-то постороннее и неприятное, подвигает под пледом ноги.
Смотрела и, не отдавая себе отчет, что делает, царапала в кармане ногтем лист пригласительного дерева…
Разве может быть повелителем вселенной тот, кто ночью, приседая, бежит к холодильнику? Значит, действительный повелитель вселенной — холодильник.
Улита
Неизрасходованные силы мгновенно обращаются на самоуничтожение. Женщине с большой энергией нужен колоссальный объем работ и десять младенцев впридачу, или собственное тело разнесет ее вдребезги. Работай леди Макбет на отгрузке готовой продукции на заводе бетоноизделий, у нее не осталось бы времени заниматься ерундой.
Бывшая секретарша мрака маялась. Без эйдоса ей жилось приятнее ипроще. Она знала, что может сделать любую глупость — и хуже все равно уже не будет, потому что она бездушная ведьма. А тут… В общем, бедную Улиту жгло, как жжет пьющего человека только что полученная зарплата.
Не зная, куда себя деть, Улита попыталась поссориться с Эссиорхом. Тот против ссоры не возражал, но попросил перенести ее на вечер, когда у него появится время. Улита же ждать не хотела.
Насадив на четыре ножки табурета лучшую картину Эссиорха («Очень кстати! Я давно собирался ее переделать, да все руки не доходили!» — благодарно сказал он), Улита умчалась из квартиры. Она начала носиться по магазинам и скупила чуть ли не все бутики и антикварные лавки на Тверской, везде расплатившись одним и тем же конфетным фантиком.
На Моховой, у Манежа, к ней стали приставать комиссионеры. Не те старенькие, что помнили ее вминающую носы руку, а нового набора. Перешвыряв в комиссионеров все купленное в бутиках, Улита внезапно успокоилась. Поймала за бампер такси, на краткий момент оторвав задние колеса от земли, и, плюхнувшись на сиденье рядом с шофером, томно велела везти себя куда-нибудь. Водитель, образцовый семьянин, отработавший в таксопарке тридцать два года и имевший двух внуков, понял ее превратно.
— Выходьте, дамочка! — сказал он сурово. Улита посмотрела в зеркальце со своей стороны.
К ней толпой бежали суккубы, одетые в те тряпочки, что она швыряла в комиссионеров. Эти сволочи всегда улавливают момент, когда человек в раздрае.
— Сосредоточьтесь! Вы нужны родине! — сказала Улита так сурово и сухо, что у водителя вытянулось лицо. В сидящей рядом с ним девушке он увидел кумира своей юности — революционерку Клару Цеткин.
Тут же, не давая таксисту опомниться, неожиданно даже для себя, Улита назвала адрес в Подмосковье, где в деревне жила девушка Эди — Аня. Почему Аня? Этого Улита не знала и сама, но долго колебаться было не в ее правилах.
Ехать было далеко. Образцовый семьянин заколебался, но три фантика от карамелек и щедро, с барского плеча, добавленная к ним фольга от шоколадки решили дело. Съехав с шоссе, они долго тащились по насыпной дороге с бездонными ваннами луж. Машина, осторожничая, совалась в них носом. От радиатора валил пар.
Деревенька была подмосковная, почти потемкинская. В двадцати домах жили дачники, приезжавшие на лето. Один дом продавался. Один был после пожара. От него осталась только стена с окном. На окне болталась закушенная форточкой синяя занавеска. В остальных восемнадцати домах жили деревенские.
Как во всякой географической единице, были тут своя продавщица, свои старушки-веселушки, свой предприимчивый мужик с трактором и телятами, свой пьяница, таскавший с заборов сохнущие сапоги и молочные банки (в деревне это называлось «Колян прошел»); своя конторщица, она же бухгалтерша, она же главная по всем делам, требующим вмешательства ручки и бумаги.
И была Аня. Вне правил. Не городская уже, но и не деревенская.
Улита встретила ее на огороде, в резиновых сапогах и ватнике. Аня гонялась за соседской курицей. Хитрая птица удирала короткими перелетками, петляя между яблонями.
— Неправильно ловишь! Давай подмогну! — задорно крикнула Улита от ворот.
Грянул выстрел. Ошметки курицы разлетелись по грядкам. Улита опустила мушкет с фитильным замком. Неизвестный немецкий мастер семнадцатого века ценил крупный калибр. Пули были в кулак. Улита подула на мушкет, и он исчез.
— Я ее накормить хотела! — вздохнула Аня.
— Ей еду дают, а она удирает! Так ей и надо! — не поверила Улита. Она жила долго, но таких чокнутых куриц никогда не видела.
— Соседи меня прикончат.
— Забирай ее в суп! — распорядилась Улита. — А с соседями я поговорю. Их куры будут обходить твой забор со стороны Северного полюса. А если тебе захочется кого-нибудь покормить, они будут подходить по одной, вежливо шаркая ножкой.
Аня подобрала курицу и пошла в дом. Улиту она помнила плохо и видела лишь однажды, когда та увязалась с Эдей. Однако бывшую ведьму это ничуть не смущало. Она была из тех, кто дружит с людьми тем больше, чем меньше их знает. Уже с третьей фразы Улита стала называть Аню «детка», хотя Аня, по человеческим меркам, была старше ее лет на пять.
Дом у Ани был полудеревенский-полугородской. Несколько иконок на стене. Книжные стеллажи вдоль стен, сбитые из половой доски. Тут же, среди неплотного строя книг, на электроплитке таз, в котором варилось варенье, щедро сдобренное утонувшими осами. Рядом с компьютером стояла лопата, причем по некоторым признакам было заметно, что чем дальше, тем чаще пользуются лопатой и тем реже компьютером.
— Мне плохо! — пожаловалась Улита, ножом выковыривая из курицы круглую мушкетную пулю.
— Может быть, нашатырь? — забеспокоилась Аня.
Улита поцеловала курицу в клюв.
— Не в том смысле плохо, детка! Я не брезглива!.. Я не понимаю одного. Зачем человек сначала подбегает к своему счастью, а потом отбегает? И вообще: почему когда ему хорошо, то плохо, а когда плохо, то хорошо?
