Дарио потерся спиной о бортик панциря, стараясь сесть поудобнее, и сказал:
— Здоровенный был сфинкс.
— Да? — криво усмехнулся Тициан. — А мы и не заметили.
— Я хочу сказать, — продолжал Дарио, зло взглянув на него, — что это был не просто большой сфинкс. Или даже — не очень большой. Тот, кто был похоронен на Сан-Микеле, был… ну, еще больше.
Он не смог найти подходящего слова, тряхнул головой и опять замолчал.
Серафин кивнул.
— Да. Еще больше, — кратко подтвердил он и добавил: — Сфинкс-бог.
Аристид, неразговорчивый малыш Аристид поднял глаза и произнес свои первые слова за долгое время:
— Если он и бог, то — недобрый.
Тут Лалапея вдруг вышла из транса, в котором пребывала где-то очень далеко от мальчишек, от панцирной ладьи и даже от моря, и произнесла:
— Нет, он добрый. Но очень древний. Немыслимо древний. Первый сын матери. — Она вынула руку из воды, внимательно посмотрела на нее, будто не на свою, а на чужую, и продолжала: — Он уже лежал там, когда Египта еще на свете не было. Я хочу сказать, — Древнего Египта! В те времена, когда другие могучие силы овладевали миром: Океанские цивилизации, и Властители Глубин, и… — Она оборвала себя на полуслове, качнула головой и начала свой рассказ заново: — Он лежал там испокон веков. В ту пору на берегах Лагуны еще не было людей, и его положили туда, в землю, чтобы никто не нарушал его покоя. Он был бог, если исходить из ваших представлений, хотя никто его так не называл. Надо было сделать так, чтобы на острове Сан-Микеле его никто и никогда не потревожил. Для этого были назначены Стражи, чтобы его охранять.
— И ты в их числе, — вставил Серафин.
Женщина-сфинкс кивнула. Печаль делала еще прекраснее ее лицо.
— Я была не самым первым Стражем, но это не играет роли. Я охраняю Лагуну столько времени, что перестала считать века. Я пришла сюда, когда здесь не было ни города, ни домов, ни даже рыбачьих хижин. Позже я видела, как сюда пришли люди, как они захватили острова и тут поселились. Возможно, я должна была им помешать, кто знает? Но я всегда хорошо относилась к людям и не видела ничего плохого в том, что вы обитаете там, где он похоронен. Я делала, что могла, чтобы охранить его честь и покой. Это я позаботилась о том, чтобы Сан-Микеле стал кладбищем также и для вас, людей. Я постаралась быть другом и русалкам, ибо они — подлинные хозяева Лагуны или были таковыми, пока люди не придумали себе новую забаву: ловить их, убивать или запрягать в свои лодки.
Унка, внимательно слушавшая рассказ, подтвердила ее слова кивком головы.
— Ты подарила нам кладбище для русалок. Место, которое люди так и не нашли. До сих пор.
— Я сделала лишь то, что считала нужным, — сказала Лалапея. — Я охраняю покой мертвых, и делаю это уже много тысячелетий. Мне было нетрудно помочь русалкам. Надо было лишь оказаться в тех местах и ждать. Наконец пришло время построить дом или дворец, сделать так, чтобы никому не помешать и ни у кого в Венеции не вызвать подозрений. — Она прикрыла глаза, и показалось, что или ей снова хочется опустить руку в воду, или ей вдруг взгрустнулось, или будто она почувствовала себя в чем-то виноватой. — Когда земли вокруг Лагуны были еще не заселены, я не испытывала чувства одиночества. Это чувство я узнала позже, когда здесь появились люди и русалки. И конечно, Королева Флюирия. Я поняла, что хорошо бы иметь друзей и уметь им доверять. Поэтому я дала русалкам место для захоронений их подруг, но и русалки от меня отдалились.
— Мы всегда преклонялись перед тобой, — сказала Унка.
— Преклонялись! — Лалапея вздохнула. — Мне хотелось теплой дружбы, а не преклонения. Одно с другим не сочетается. Я всегда была одинока и одинокой осталась бы, если бы не… — Она запнулась. — Я опять отвлеклась. Когда началась Великая война и когда египтяне стали подчинять себе целые народы, я поняла, что пришло время действовать. Я узнала, что они обладают силой оживлять мертвых, а возвращенных к жизни — подчинять своей воле. И я пришла к убеждению, что, сама не зная того, все время ждала именно этого времени. Мое существование наполнилось смыслом. Ведь если бы египтянам удалось нашего бога, как вы его называете, оживить и сделать своим орудием… если бы им это действительно удалось, они бы сделались властителями всего мира.
— А какова роль военачальников-сфинксов в этой затее?
— Я давно убеждена, что Фараон — кукла в их руках, — задумчиво проговорила Лалапея. — Военачальники-сфинксы, по сравнению со мной и некоторыми другими представителями моего народа, очень молоды и не почитают старых законов и обычаев. Но они получили представление о той власти, которую им может дать наш бог. Если бы в Лагуне не было Королевы Флюирии, они давно бы добились своей цели.
Серафин медленно покачивал головой. Вот оно что. Сфинксы, значит, долгие годы замышляли сделать своим рабом древнего бога своего народа. Сначала они подчинили себе Фараона, а потом захотели подчинить жрецов Хоруса, способных своей магией оживлять трупы. Если верить слухам, то жречество уже лишилось благосклонности Фараона и, как видно, замыслы военачальников-сфинксов увенчались большим успехом. В самом скором времени они смогут с помощью древнего сфинкса-бога подчинить себе Египетскую Империю, а потом…
Лалапея продолжила рассказ:
— Разгадав их намерения, я принимала меры предосторожности в течение очень долгого времени, тысячелетие за тысячелетием… Теперь наконец я вижу, что не зря прилагала усилия. Я сделала все, что было в моих силах. — Она поникла головой. — Но меня постигла неудача. Столько веков труда, и вот я потерпела поражение.
Серафин не мог произнести ни слова. Волей-неволей он должен был себе признаться, что не одна она виновата в своем поражении. Это он, он сам помешал ей разрушить трупосборник; свел на нет все, что она и ее соратники готовили много веков подряд.
Но все же, как бы там ни было, Боро поплатился своей жизнью. И Серафин не чувствовал себя полностью виноватым. Хотел, но не мог. Они ведь вместе допустили ошибки — и он, и Лалапея, — и теперь им обоим отвечать за случившееся.
- Пить хочется, — сказал Тициан, словно и не слышал признания Лалапеи. А может быть, просто не слушал ее.
Серафин посмотрел в глаза женщине-сфинксу. Теперь она ответила ему взглядом, и на миг ему почудилось, что он уже где-то видел эти глаза, но совсем на другом лице.
— Земля! — Вопль Дарио разорвал тишину. — Впереди — земля!
Все посмотрели туда, куда он показывал. Даже Лалапея взглянула вдаль.
Тициан запрыгал от радости, черепаховый панцирь закачался, накренился влево и зачерпнул бортиком воды, много воды. В одно мгновение все стояли по щиколотку в луже на дне посудины.
— Сядь, черт, и не двигайся! — заорал Дарио на Тициана.
Тот, растянув рот в улыбке, молча глядел на него, еще не придя в себя от радости и толком не понимая, чего тот от него хочет. Потом опустился на свое место и снова устремил взор на большой серый бугор, видневшийся на поверхности моря, похожий на огромного горбатого кита.
Дарио не сразу его заметил, поскольку бугор своим цветом сливался с морем и небом.
— Это не земля, — сказал Серафин. Никто не возразил.
Некоторое время царила напряженная тишина, и Дарио наконец произнес слово, которое каждый произносил про себя:
— Рыба?
Аристид добавил:
— Или левиафан?
У Серафина по спине пробежал холодок. Он сомневался.
— Если и нечто подобное, то уже дохлое. Оно не движется. Что ты скажешь, Унка?
Когда их взгляды встретились, ему вдруг захотелось прикусить язык, но было поздно.
— Тебе лучше не слышать того, что я скажу, — тихо проговорила она.
— А вот я хочу слышать, — запальчиво сказал Дарио.
— Я тоже, — быстро добавил Тициан.
Серафин молчал.
Унка, все еще глядя ему в глаза, сказала:
— Мы тонем.
- Что? — От страха Тициан снова подпрыгнул, но Дарио дернул его за рубаппсу.
— Тут же совсем немного воды, — быстро сказал он и зачерпнул ладонью из соленой лужи под нотами, — Ничего страшного. И вообще, я не понимаю, как это связано вон с тем…
— Мы идем ко дну, — повторила Унка, — И уже порядочное время. Но медленно, очень медленно. Все же нам долго не продержаться. Единственное место, куда надо успеть, — это туда… — И она не глядя указала на серый холм в море.
— Почему ты раньше не сказала? — спросил Серафин.
— Зачем? Ничего бы не изменилось.
Аристид таращил глаза то на одного, то на другого.
— Мы правда тонем? Правда?
Дарио прищурился, как от боли, и вздохнул:
— Она так сказала. Да.
— Трещины, — прошептал Серафин и впервые внимательно оглядел воду, плескавшуюся в черепаховом панцире.
У всех промокли башмаки еще тогда, когда они отплывали от Венеции, но никто не обратил внимания на мелкую лужицу на дне. Теперь до всех дошло, что они действительно сидели почти по колено в воде еще до того, как после прыжков Тициана вода хлынула в их посудину.
