— Да… И я вас ненавижу.
— А за что? Разве ребята обидели тебя? Они же… наоборот. Твои товарищи…
— Товарищи? — сказал он очень удивленно. — Я к ним не просился…
— Я имею в виду — товарищи по несчастью. За что их ненавидеть?
— Вы не поняли. Я ненавижу вас.
— А меня за что? Я такой же арестант. Даже приговоренный к смерти…
Он сказал это неожиданно для себя. Спокойно и просто. И стал смотреть в окно, за которым качались ветки клена, суетились, прыгали (жили!) воробьи. И щекой, плечом ощутил он недоверчивый взгляд Цезаря.
Тогда, все так же глядя на воробьев и листья, Корнелий монотонно, без интонаций, поведал десятилетнему Цезарю Лоту свою историю.
Зачем? Сочувствия искал? Или успокаивал мальчишку: не ты, мол, один такой несчастный? Или просто вылилось? Кто его знает…
Цезарь далеко отодвинулся и смотрел на Корнелия. На острых скулах высыхали полоски слез. В серо–зеленых глазах что–то непонятное: и жалость, и недоверие, и… чуть ли не пренебрежение. Он спросил, кривя большие губы:
— Извините, я не понимаю. Почему вы не сопротивлялись?
— Как?
— Ну хоть как–нибудь! Нельзя же так… будто овечка на веревочке. Извините…
— Я думал… Видишь, глубоко это в нас сидит, гражданское послушание. Да и смысла не было. Попал бы в уголовники, это еще хуже…
Цезарь опять скривил губы:
— Хуже — чем?
Корнелий тоскливо усмехнулся:
— Так уж нас воспитали. Хочется не только жить комфортабельно, но и умереть с удобствами.
— Все равно я не понимаю, — тихо и упрямо сказал Цезарь. — А почему вы говорите «нас»? Разве все… такие?
Да, это он прямо. В лоб. Так меня, мальчик!
— Ты прав. Наверно, не все… — И подумал: «Твой отец, конечно, не такой».
Цезарь сказал, будто сам с собой советовался:
— Нет, все равно… Можно же было что–то сделать. Ну хотя бы убежать в храм Девяти Щитов. Там не выдадут,..
— Что? В какой храм?
— Вы не знаете?
— Я знаю храм Девяти Щитов. Но… так что из этого? Там, по–твоему, укрывают преступников?
— Разве вы преступник? Они укрывают тех, кто не виноват.
Корнелий усмехнулся:
— Это ребячьи легенды. В детстве я и сам верил таким сказкам… Ну, в старину, возможно, был такой обычай, про Хранителей много легенд рассказывают. Но сейчас–то, в эпоху всеобщей электроники…
Цезарь сердито перебил:
— Те, кто служат Хранителям, не подчиняются эпохам. И Машине тоже не подчиняются. Это вечный закон такой. Мне папа рассказывал.
То, что рассказывал папа, было, видимо, для Цезаря незыблемо. Даже если это старая сказка. И Корнелий не стал спорить. Лишь сказал:
— Ну, убежал бы я туда, а что дальше? Та же тюрьма. Куда денешься?
Цезарь пренебрежительно повел плечом. Видно было, что ему противна такая покорность. Корнелий не удержался, спросил:
— А ты… в тот раз, когда хотел убежать… думал добраться до этого храма?
— Нет. Они же прячут только тех, кому грозит смерть…
«А тебе, ты думаешь, не грозит?» — вдруг резануло Корнелия. В этот миг раздался топот: ребята возвращались с уроков. Цезарь быстро лег и закрыл голову курткой.
Ни обедать, ни ужинать Цезарь не пошел. Весь день лежал на койке — бессловесный и почти неподвижный. Лишь голову то закрывал своей гусаркой, то откидывал дурточку на табурет.
Или это было полное отчаяние, или что–то зрело в мальчишке?..
После ужина две девочки — десятилетние Анна и Мушка — подошли к Корнелию.
— Господин воспитатель…
— Господин Корнелий, можно мы сегодня попозже ляжем?..
— Всего на полчасика. Можно?
Сунулся тут же тихий, улыбчивый малыш по прозвищу Кот, приятель Чижика:
— А то Антон давно сказку не рассказывал…
Сказка так сказка. Корнелию–то что? И все же он поставил условие:
— Только в спальне у мальчиков соберитесь. Чтобы новичок тоже привыкал. Может, хоть немного оттает.
Никто не спорил. Но уселись в самом дальнем от койки Цезаря углу. Цезарь не двигался. Возможно, уснул.
Сейчас Корнелий не испытывал к нему никакого сочувствия. Даже наоборот, раздражение появилось. И какая–то уязвленность. Что ни говори, а мальчишка–то был крепче его. Сильнее душой. Честнее. «Почему же вы не сопротивлялись?..»
«Тебе легко рассуждать, — хмыкнул Корнелий, — В твоем возрасте все просто…»
И хотя Цезарь лежал с укрытой головой, Корнелий ясно представил его лицо. Вот пренебрежительно шевельнулся угол большого рта: «Вы и в моем возрасте были такой же, как сейчас, Корнелий Глас. Вот Альбин Ксото — другое дело…»
Ох, идите вы все… Тошно и пусто вокруг. Хорошо, что в аптечке нашлось снотворное (видать, Эмма и ее коллеги страдали бессонницей). Сейчас две таблетки, глоток воды — и пускай ребятишки рассказывают сказки хоть до утра.
Корнелий потянулся к шкафчику и машинально глянул в сторону, сквозь стеклянную стенку. Мальчики и девочки сидели тесно. Кто на койке Антона, кто на придвинутых табуретах, а Чижик и Кот даже на тумбочке (что, конечно, было вопиющим нарушением порядка). Цезарь откинул куртку. Вдавился щекой в подушку, смотрел издалека на ребят. Голосов не было слышно.
Корнелий отложил таблетки. Тихо шагнул в спальню. Чижик и Кот вздрогнули. Кот неловко спрыгнул с тумбочки, шлепнулся, перепуганно заморгал. Корнелий посадил его обратно. Все одобрительно молчали.
— Можно я с вами? — Корнелий сел рядом с Татой, ладонью провел по забинтованной ноге: — Ну что, не болит?
— Не–е…
— Эх ты, кроха…
Она закаменела на секунду, потом дернулась, притиснулась к нему, прижалась к локтю. А с другой стороны — Тышка. Со спины придвинулся, часто задышал в затылок, засопел вечно сырым носом неуклюжий Дюка. И остальные шевельнулись разом, сели теснее. Лишь Антон смотрел на это и не двигался. Но и у него лицо потеплело.
— О чем сказка–то? — спросил Корнелий.
— Да та… про гусей… — Антон смутился. — Я уж сто раз ее рассказывал, а они опять: расскажи да расскажи…
— Ну и давай, раз просят. Я тоже послушаю, можно?
— Ага, — торопливо сказала Тышка. — Антон, давай дальше.
— Ладно… — Глядя поверх голов, Антон заговорил вполголоса и ровно, привычно: — «Тогда он стал забираться на эту самую высокую гору… Сперва был на склонах дремучий лес, заросли, колючки, травы ядовитые. Всю одежду маленький рыбак изорвал, сам исцарапался, изжалился, но добрался до голых скал, до каменных осыпей… Вот он дальше карабкается. А там еще страшнее: не туда ногу поставишь — камень срывается, а за ним целая тысяча. Все башмаки маленький рыбак изодрал, все ноги изранил, но боли даже не чувствует, лезет все выше… И наконец уже такая высота началась, где лед между скал и ветер такой, что вот–вот сдует в пропасть. Жестокий ветер, как тысяча стальных щеток. Он весь лед и даже все камни вычистил до блеска. Все кругом сверкает, и небо над маленьким рыбаком синее–синее, но холод просто нестерпимый. Тут и в шубе закоченеешь, а маленький рыбак–то в лохмотьях… И остановиться нельзя, потому что, как остановишься да спрячешься от ветра, теплее делается, а это опасное тепло, в сон уводит, уснешь и не проснешься…»
— Я один раз зимой так тоже. Давно… — вдруг тихо сказал Ножик.
На него посмотрели без досады, но с просьбой: помолчи, дай послушать. Видно, это воспоминание Ножика слышали не впервые. Впрочем, и сказку тоже…
— …«И вот наконец вершина. Острая, ледяная, еле–еле можно удержаться… Но тут ветер будто пожалел маленького рыбака, поутих. А тот смотрит: с юга летит стая, двенадцать белых гусей. Успел, значит!..»
Кот и Чижик на тумбочке дружно вздохнули.
— «Тогда маленький рыбак вытянул руки и закричал: «Гуси–гуси, не летите мимо, опуститесь ко мне! Я вас очень прошу!» Он громко–громко закричал это над горами. И гуси повернули к нему. И стали кружиться. А маленький рыбак встал коленями на лед и просит: «Гуси–гуси, не бросайте меня, возьмите с собой на луга!»
Старый гусь с серебряным кольцом на лапе гогочет: «Не возьмем на луга! Зачем ты запутал наши волшебные сети? Зачем дразнил старую гусыню?»
А маленький рыбак: «Я же не знал, что это ваши сети! Не знал, что волшебные!.. А гусыня меня первая клюнула, вот я и рассердился. Я больше не буду… Гуси–гуси, ну простите меня, пожалуйста!»
«Ладно, — говорит старый гусь, — мы тебя прощаем. Но взять с собой не можем…»
Тут маленький рыбак заплакал: «Тогда сбросьте меня крыльями с этой самой высокой горы, чтобы я разбился. Пускай уж если я умру, то хотя бы там, где тепло, на траве умру… Сбросьте, а то я прыгнуть боюсь».
Гуси зашумели, загоготали, а самый младший, первогодок, говорит: «Гуси–гуси, давайте пожалеем мальчика. Он ведь все равно что гусенок без стаи, пропадет один. Давайте возьмем его на луга».
