Корнелий быстро встал. В своей каморке бросил в рот две таблетки. Потом еще одну, последнюю. Запил из стакана противной теплой водой. Упал на кровать.
«Гуси–гуси, га–га–га…»
«Железный шарик — сквозь зеркало… Стебелек сквозь стекло… Почему?..»
«Все–таки как может исчезнуть у живого человека индекс?.. А, Цезарь?..»
Сигнал побудки Корнелий проспал. Поднялся он, когда ребята вернулись с завтрака и начали переодеваться для школы. Цезарь, помятый, босой, сидел на койке и морщась разглядывал свои носки. Потом взглянул на вошедшего в спальню Корнелия.
— Извините, но я так не могу. Без чистого… Почему не привезли мои вещи?
«В самом деле, почему? Идиоты…» — подумал Корнелий. Но сказал хмуро:
— На дворе, у очистного блока, люк прачечной. Сложи все в пакет, брось туда. Через полдня будет готово.
— А полдня мне ходить голым?
— Оденься как все. Уж как–нибудь выдержишь несколько–то часов, — с раздражением сказал Корнелий.
Голова тоскливо гудела, подташнивало.
Цезарь заколебался. Увидев его нерешительность, Антон кивнул девочкам. Лючка слетала в кладовую и принесла стопку одежды. И пластиковый жесткий пакет Цезарь что–то буркнул, взял это имущество и удалился в умывальную. Через несколько минут появился переодетым.
Школьный костюм не сделал его похожим на остальных. Во–первых, форменный жилетик он так и не надел, а по–прежнему держал на плечах свою гусарку. Во–вторых, и походка, и взгляд, и поворот головы — все говорило, что мальчишка не отсюда и здешнюю жизнь отталкивает всем своим существом. Несмотря на то что бледен и покачивается.
— Ты завтракал? — спросил Корнелий.
Цезарь двинул уголком рта.
— Он не завтракал, — сунулся Чижик. — Мы звали, а он…
— Антон, веди ребят на уроки. Мы с Цезарем придем позднее.
Цезарь глянул удивленно и пренебрежительно.
Когда ребята ушли, Корнелий тяжело сказал:
— Ты ведешь себя глупо, ни то ни сё. Надо было или сразу ложиться и помирать в знак протеста, или принимать здешние правила до конца…
— Как вы? — тихо, но дерзко спросил Цезарь.
Корнелий ощутил быстрое желание дать ему крепкого шлепка (и почему–то обрадовался этому). Но ответил медленно и сдержанно:
— Неудачное сравнение. У меня… нет родителей, которые тревожатся и ждут. И возможно, ищут… Ты ведь, наверно, надеешься еще увидеть отца м маму?
Это было, кажется, в точку. Цезарь закусил губу,,уронил голову. Шепотом сказал:
— Извините.
— Идем.
В пустой столовой Корнелий глянул на табло с меню БДСБ — блока доставки стандартных блюд. Расположенная в старом доме, неказистая с виду школа–казарма для бичат была тем не менее подключена ко всем коммуникациям. Ну и понятно! Не держать же поваров, прачек и прочий хозяйственный люд для нескольких безындексных пацанят. С уборкой ребятишки справляются сами, а остальное — автоматика…
Корнелий взял из окошка две тарелки с непонятной серой кашей, две чашки кофе и хлеб. Цезарь съел все быстро, не морщась.
— Ну, как? — спросил Корнелий. Потому что каша была похожа на сладкий клей.
Цезарь пожал плечами:
— Не все ли равно?.. Благодарю вас.
Он понес в мойку свою и Корнелия посуду, ухитряясь не уронить едва держащуюся на плече гусарку.
— В школу–то пойдешь? — спросил Корнелий.
— Я закончил четвертый класс высшего частного колледжа профессора Горна. Вы думаете, здесь похожие программы?
— Не думаю… Значит, опять будешь весь день сидеть в спальне?
Цезарь поправил гусарку, помолчал.
— Хорошо, я пойду…
…От кадыкастого, длинного учителя уже попахивало. Корнелий кратко объяснил ему положение дел с Цезарем и ушел. В гулкой после снотворного голове стучала мысль: «Что же дальше–то?»
Около часа он лежал у себя в каморке, потом позвонил Альбину, чтобы сказать: «Инспектор, кончай эту волынку как хочешь! Я так больше не могу…» К счастью или на беду, инспектор Мук не ответил. Корнелий выждал несколько минут, опять схватил наушник, нацелился на кнопки… и ослабел от липкого страха: а что, если и правда сейчас придет момент «кончать волынку»?
Он полежал еще, обмякший, с разбежавшимися мыслями. Затем, боясь нового приступа безнадежности, встал. Вынудил себя снова стать воспитателем. Пошел в класс.
Учитель в своем закутке был уже хорош. Ребятишки, кажется, добросовестно решали задачки электронного наставника, чье мудро–очкастое лицо маячило на стереоэкранах. Лишь Цезарь в своей кабине был занят явно не тем. На его экране возникали и распадались какие–то абстрактные композиции.
Цезарь оглянулся на Корнелия:
— Программы чудовищно примитивные. Я отключился.
— Вижу.
— А машина хорошая. Даже не ожидал.
— Что хорошего? Обычная школьная персоналка.
— Сама по себе да. Но она подключена к сети.
— К какой сети?
— К ВОТЭКСу.
— Не может быть…
«А собственно, почему не может быть? Раз школа подключена к общей системе коммуникаций… И поскольку в школе почти нет учителей, подсоединение к Всеобщей Телеэлектронной Кабельной Сети вполне логично: для информации, для смены программ… Ребятишки могут этого и не знать… Хотя Аптон, видимо, догадывается, научился же смотреть здесь телепередачи… Но пользоваться ВОТЭКСом — это надо уметь…»
Цезарь, видимо, умел.
— Я связался с информатором Центрального аэропорта, я знаю шифр. Информатор ответил, что штурман Лот в рейс не уходил, он в отпуске. Значит, эти люди из управления врут, я так и знал… А Бим ответил, что мамы и папы нет дома уже третий день. Что они, если я позвоню, просили не волноваться… — В голосе Цезаря задрожала слезинка. Он сглотнул ее. Опять затвердел.
Корнелий быстро спросил:
— А кто такой Бим?
— Наша домашняя машина.
— У вас есть компьютер полного профиля?
Цезарь удивленно глянул через плечо:
— Естественно…
«Ах, да! Штурман Лот. Член экипажа кругового лайнера, да еще такой известный…»
Разрешения на машины с нейроблоками большого объема давались далеко не всем. Рибалтер, например, выбил себе. Поднял крик, что иначе не может, что он часто работает дома. Корнелию тоже могли бы дать, но он не просил, ибо дома никогда не работал. Дом — это для покоя, для радости… Странно, что Корнелий почти не вспоминает дом. Или боится вспоминать? Потому что знает: это никогда не вернется…
Но Цезарь–то надеется вернуться! И каждой жилкой, каждым нервом рвется домой!
— Ты наверняка продиктовал Биму, где находишься, — заметил Корнелий, — чтобы родители, когда вернутся, узнали…
Цезарь опять посмотрел через плечо. Холодно и дерзко.
— Ну и что? Хотите выдать меня?
— Ты с ума сошел, — искренне сказал Корнелий.
Цезарь опустил плечи.
— Я не понимаю… Почему меня сюда засадили и прячут?
— Мог бы и понять. Ты же умный человек. У тебя исчез индекс. Это случай небывалый. Управление правоохраны хватается за голову: почему это произошло, где причина?
— Меня и так полтора месяца возили по институтам и клиникам, выясняли…
— И не выяснили. А непонятное всегда пугает. Кто–то подумал: а вдруг люди узнают об этом? Начнется паника, пересуды. Если, мол, у одного индекс пропал, может и с другими случиться такое же…
«А что, если и в самом деле?» — подумал он.
— Это значит, меня могут и убить… — отвернувшись, проговорил Цезарь. Медленно, раздумчиво.
— Да ты что, малыш! Никто не может лишить жизни человека без приговора юридической Машины! А ребенок вообще неприкосновенен.
— Я и вижу… что неприкосновенен, — по–взрослому усмехнулся Цезарь. — Папа говорит, Машину придумали те, кому удобно за ней прятаться… И говорит, что всеобщая система индексов — это всеобщая глупость!.. — В голосе Цезаря прозвенел вызов.
— Согласен с папой, — вздохнул Корнелий. — Да что поделаешь…
Цезарь опять сидел отвернувшись. Курточка лежала на полу. Плечи под казенной рубашкой были съеженные, острые. Стриженная шаром голова на тоненькой шее казалась чересчур большой по сравнению с плечами. Корнелий поймал себя на том, что ему опять хочется провести ладонью по этой щетке густых желтовато–белых волос. И задеть пальцем одиноко торчащий хохолок. И снова не решился. Представил, как обернется Цезарь, как затвердеет его останавливающий взгляд…
Цезарь вдруг бросил пальцы на клавиатуру. Играючи, как настоящий оператор, выстроил в глубине стереоэкрана картинку: две полупрозрачных пластины и черный шарик. Квадраты пластин сошлись под углом, отразились друг в друге, создав что–то вроде размытой по краям кристаллической решетки. Шарик, набирая скорость, ринулся в гущу этих переплетенных плоскостей, и они вдруг вытянулись в одну широкую ленту, которая замкнулась в кольцо. Шарик метался внутри кольца. Корнелию вдруг вспомнилось, как в широком синем обруче вертелся худой коричневый мальчишка — в тот последний нормальный час жизни, когда он, Корнелий Глас, беззаботно шагал домой со станции (сто лет назад!).
