Но виолончель не сдавалась. Темное, низкое, хриплое соло спикировало на оркестр, как коршун с высокого неба, и вспороло когтями радостную, радужную музыку, которая вздувалась, как разноцветный парус, и она пошла клочьями, а виолончель безжалостно полосовала её. Ледяной ветер рванул плющ на стенах, лепестки и листья пожухли, обожженные морозом.
Лиза стояла вполоборота к залу и видела Изморина гораздо лучше, чем хотелось бы, — он как будто слился с виолончелью в единое целое, мелькали паучьи пальцы, смычок пронзал воздух, как жало какого-то огромного многоногого насекомого, самозабвенно запрокидывалось оскаленное лицо, а отвести глаза не получалось, и черная скрипка покорно, словно собачка по свисту хозяина, помчалась за виолончелью.
И Инго она тоже видела, но считанные секунды, потому что он сник, нет, сгорбился, нет, снова стал тем скрюченным карликом, которого она пыталась забыть с прошлой зимы, с коронации, и воздух вокруг него стал таким же, как тогда, в замороченном Радинглене: — глухим, потрескивающим фиолетовым маревом.
Лиза на миг опустила смычок. Это я наделала или Изморин?
Оркестр смолк.
Рыжий карлик выпрямился.
— Мы с вами никогда не встречались, — голосом Инго продолжал он. — Слова «Радинглен» вы тоже никогда не слышали.
Изморин ощерил желтоватые зубы, как волк. Прядь белых — нет, уже седых волос упала ему на лицо, по которому побежали морщины.
— Вы так ничего и не узнали о Белой Книге, вы просто не подозревали о её существовании. — Инго, который вновь стал самим собой, расправил плечи, будто они у него затекли.
Изморин перехватил смычок — кажется, пальцы плохо его слушались, но он всё-таки играл, морщась от усилий, и виолончель закричала так пронзительно, словно он её перепиливал. Инго пошатнулся, но устоял.
Лиза увидела, что он тоже изменился. В рыжей шевелюре проглянули серебряные нити, потом пряди, плечи стали чуть шире, — Инго стал вылитый портрет дедушки Ларса, висевший у Бабушки над кроватью. Седеющий лев. — Вы родились и умерли Алоисом Притценау, великим музыкантом, затмившим Паганини и Сарасате, — звучно продолжал он, глядя на старика в кресле. И сделал шаг вперед, затем другой — мягко, как лев по траве. — Вы были равно блистательны как скрипач, виолончелист и органист — мир ещё не знал подобного сочетания.
Скрипка в руках у Лизы запела нежно и сильно, и уверенно повела за собой весь оркестр, как вожак — птичий клин в высоком небе. С каждой золотой, певучей, яркой нотой Изморин все больше ссутуливался в своем кресле и все больше делался похож на собственную выцветающую фотографию. Желтоватая седина падала ему на лоб неопрятными космами.
Плесень со стен исчезла окончательно, розы цвели вовсю, гроздья на лозе наливались, пахло виноградом, воском, цветами. Свечи потрескивали и капали на пол, но не на мрамор и не на ковровые дорожки — на полу уже росла трава, и из неё победоносно выстреливали мать-и- мачеха, подснежники, одуванчики. Бархат на креслах потемнел и превратился в мягкий сухой мох.
— Вы родились в Австро-Венгрии, а потом оказались в Германии, но в сорок третьем вам пришлось покинуть её, поскольку быть любимым музыкантом фюрера вам вовсе не нравилось. Вы перебрались в Амберхавен, в чем вам помогли зеенландские спецлужбы, — впоследствии вы частенько загадочно улыбались, вспоминая эту историю, но подробностей её никто не знает. Два года вы прятались, вели мирную жизнь рантье и приват-доцента, но в сорок пятом раскрыли инкогнито.
Старик попытался вставить хотя бы слово — и не смог: Инго говорил вроде бы медленно, но речь его лилась, как поток воды, без единой паузы, без единого зазора между словами, и Лиза вдруг услышала, что его голос, спокойный и усталый, даже если не слушать слов, вплетается в мелодию, которую вел оркестр. Музыканты сообразили, что происходит, и даже без Лизиной команды играли пиано.
Между тем Инго снова помолодел до себя нынешнего, но было заметно, что силы у него кончаются. Он оперся о спинку ближайшего кресла и чуть наклонился вперед.
— …и вернулись в музыкальный мир. Двадцать семь лет вы были величайшим виртуозом планеты. Да, в шестьдесят первом из-за болезни суставов вы перестали было играть, но амберхавенские магомедики сумели вам помочь, и вы снова начали выступать. Последний ваш концерт состоялся в Карнеги-Холл в ноябре семьдесят второго, в день вашего восьмидесятипятилетия. С первой супругой вы расстались ещё в Германии в тридцать восьмом — увы, из-за её нацистских убеждений. Второй раз вы женились уже в Амберхавене, в шестьдесят семь лет, на дочери вашего первого ученика, — ей тогда было тридцать. Брак был очень счастливым. У вас четверо детей, двое из них — музыканты, скрипачи, довольно известные. Преподавать вы продолжали и после этого и последний урок дали за несколько часов до смерти.
При слове «смерти» пальцы у старика в кресле разжались и смычок беззвучно упал в траву. Изморин с трудом поднялся, опираясь на виолончель, а кресло исчезло.
— Инго, — прохрипел он, — мальчик мой, за что ты меня так?
Инго прислонился спиной к колонне. И даже придержался за неё забинтованной рукой — точнее, за плеть плюща, обвившую мрамор. Но старик тоже еле держался на ногах и хватал морщинистым ртом воздух.
— Всех ваших учеников вы помнили, — беспощадно продолжал Инго. — С большинством состояли в оживленной переписке. — Инго приостановился. — Но меня среди них никогда не было. Никогда. И этот город… город точно… не ваш, — чуть задыхаясь, говорил он, глядя в глаза Изморину, — а вы… вы теперь даже колдовать… не можете — как оно вам? Быть просто… человеком? Давно забытые ощущения, да?
Изморин заслонился — как когда-то заслонялась от его давящего взгляда перепуганная Маргарита, вжимаясь в стену.
— Вы мирно скончались во сне в ночь на восемнадцатое марта восемьдесят второго, не дожив до девяноста пяти. На следующий день во всех газетах напечатали фотографии в траурной рамке — фантастически красивый старик с сияющей улыбкой. Это было ровно за два года до моего рождения.
От каждого слова Изморин вздрагивал, как от удара. Лизе показалось, что старик усыхает на глазах, а потом она поняла, что он оседает, как сугроб на солнце, и вот уже падает, и скрюченные пальцы, которые протянулись то ли удержаться за Инго, то ли вцепиться в него, повисают в воздухе, а потом темный силуэт без лица медленно осел, рассыпаясь на жухлую, тусклую осеннюю листву.
— Мы с вами никогда не встречались. — Инго глухо хлопнул в ладоши и взмахнул руками, словно бросая мяч.
Лиза услышала, как рядом тихо ойкнул кто-то из музыкантов. Но отвести глаз она не могла. Взгляд от ужаса как будто прилип туда, где на траве темнело что-то пыльное, бурое, сморщенное, оно съеживалось, сворачивалось, чернело на глазах, как горящая бумага, а потом в воздухе как будто вспыхнул беззвучный взрыв, взметнулся столб синеватого света, и над головой оглушительно хрустнуло.
Стеклянный потолок медленно-медленно пошел трещинами, словно в кино, и жуткие острые осколки медленно-медленно полетели вниз — на Лизу, на Лёвушку, на оркестр, на всех…
— Филин! — сдавленным голосом крикнул Инго. — Помогите, мне его не удержать!
Филин вскинул над головой руки, и все замерло.
Осколки повисли в воздухе.
Капли обрушившегося сверху ливня — тоже.
— Ничего себе, — вслух сказала Маргарита, почему-то оказавшаяся рядом с тем незнакомым лысым человеком.
Филин глубоко вздохнул, развел руками — и осколки, не причинив никому вреда, с шуршанием ссыпались по стенам.
То темное, что лежало в траве, бесследно исчезло.
Инго побелел, закрыл глаза и сполз на пол.
Все кончилось.
И тогда Лиза пошла по залу — мимо Лёвушки, мимо Кости, мимо Маргариты, даже мимо Инго — хотя он, не открывая глаз, протянул ей руку, и она её коснулась на ходу. Она знала, куда ей сейчас надо, и дошла наконец, и ткнулась лицом Филину в теплый, колючий, пахнущий табачным дымом свитер, и так и осталась.
в котором куда ни глянь все свои
Проснуться Лизе никак не удавалось. Когда она, наконец, разлепила правый глаз, вместе с ним проснулись и уши, и тут выяснилось, что за стенкой, в коридоре, уже давным-давно звонит телефон. Знакомым звонком.
— Спишь? — поинтересовался на том конце голос нового Хранителя города Санкт-Петербурга. — Полезное дело. А из окошка выглянуть не хочешь?
Лиза машинально повернулась. Из распахнутой двери комнаты ей в лицо так и хлынул солнечный свет. Спросонья можно было подумать, что на дворе лето.
— У тебя, конечно, окна не на улицу, — подозрительно спокойно продолжал Лёвушка, — но поглядеть все равно стоит. Только вы с Инго не уходите без меня никуда, я сейчас приду.
Лиза зашлепала босыми ногами к окну. Сначала голова не соображала, а потом как-то сразу вспомнилось все, что случилось за последние два дня. Лиза бы с удовольствием сочла это все сном, и преотлично жила бы дальше, но…
