— Драконтесса! — строго поправил Костя. — Котлеты — это круто, — продолжал он. — Только ни фига я не пойду, извини. Мы с папой едем коляску покупать. Мама хочет розовую в цветочек. Поди пойми этих женщин… — И дракончик на минутку затуманился — не иначе, про Марго вспомнил.
Лиза тоже затуманилась, но по другому поводу, и плюхнулась на банкетку.
— Подожди, Левка, я не понимаю! — Она обняла рюкзак. — Если время назад, то как же конкурс? Марго-то здесь! Она с утра Инго уже звонила! Два раза! Сказала, и все остальные тут! И… Это как?
— Это так, что радио надо слушать, — торжествующе ответил Лёвушка. — Я уже успел. Сказали, финал конкурса состоится через три дня, как раз Мариинский театр с гастролей вернется, а эти… гости города пока по городу погуляют.
— При чем тут театр? — не понял Костя.
— Так их главный дирижер будет награды вручать. На всех афишах написано. А Изморина никакого не было, напоминаю. — Лёвушка поднял палец. — А театр в Норвегии застрял, там нелетная погода и метель. По радио сказали, циклон прошел стороной, наводнение отменяется.
— Циклон прошел стороной… — машинально повторила Лиза, глядя в окно на синюю Неву и университет. — Ой!
— Ты чего?
— А… а про меня в новостях не говорили? — трепеща, спросила Лиза. — Ну — про финал конкурса.
— Лизка! — Лёвушка засмеялся. — Мания величия у тебя, что ли? Не говорили, не говорили, выдохни.
— Что, Лизка, не дали звездой побыть? Звездолета не пригнали? — съехидничал дракончик.
— Ну и хорошо, — отмахнулась Лиза. — Ну и распрекрасно. Мне и так нескучно живется.
КОНЕЦ
Маленькие истории, из которых состоят большие, копятся и копятся, как лоскутки в коробке, — лоскутки, из которых когда-нибудь будет сделано огромное и теплое одеяло. Когда коробка наполнится, можно будет сесть и перебрать накопленное — это в серединку, а это по краям, а это, увы, в дело не пойдет… Вот ещё один лоскуток из моей коробочки.
Перелет. Осень, 1958-й
Бармен Богданович уставился на птицу, а птица нахохлилась и круглыми оранжевыми глазами пялилась в пространство. В глазах была паника. Мощные когти скребли по стойке мореного дуба.
— Ну что ж, не в первый раз, — пробормотал Богданович и двинулся к холодильнику, стараясь не делать резких движений — отнюдь не потому что боялся серповидных когтей и крючковатого клюва. Просто на его памяти такие странные гости, в том числе и птицы, появлялись в Амберхавене не раз, и он знал, как их легко напугать — лис, кошек, собак, ястребов, чаек, диких гусей и даже одного мохнатого шотландского пони с разбитыми копытами.
В баре было пусто: раннее утро перебирало солнечными лучами витражи в библиотечных окнах через площадь. Все на занятиях, даже профессура самого высокого ранга, лекции у которой никогда не начинаются раньше десяти, пока не подтянулась на первую чашечку кофе.
Бармен налил в керамическую плошку чистой воды, подумал, согнулся пополам перед холодильником, набросал в другую плошку мелко порезанного сырого мяса, выставил все это перед птицей. Птица отшатнулась.
— В чем-то я тебя понимаю, — хмыкнул Богданович. — Потом вспоминать тошно будет… Подумай, ночной хищник, ты же голодный, ты же небось до крыс и лягушек не опускался, а летел долго… Ну, как знаешь. Если передумаешь, не ешь, пожалуйста, Бригитту и Хильдегарду.
Две толстые жабы в террариуме с момента появления непрошеного гостя пребывали в полуобмороке.
Богданович плавно отвернулся и принялся накручивать диск старинного телефонного аппарата с бронзовой тяжелой трубкой.
— Танидзаки-сан? — спросил бармен. — Доброе утро, простите, что отрываю от дела. У меня тут гости и, кажется, как раз по вашей части. Филин сидит. Нет-нет, не белая сова, именно филин. — Он послушал мелкий дробный голосок в трубке, закивал, усмехнулся. — Спасибо, вашими стараниями уже разбираюсь. Когда? Хорошо, я… мы подождем. Никуда он не денется. Нет-нет, не ест и даже на воду смотреть не хочет, — Богданович оглянулся на неподвижную птицу через худое плечо.
— Похоже, издалека. Да, понял. Да, конечно, Танидзаки-сан.
— Он мягко, беззвучно положил трубку. Помедлил, достал с полочки серебряную кофемолку и, засыпав туда горсть смуглых матовых зерен, стал не спеша вертеть ручку. Под сводами бара поплыл будоражащий запах.
На крылатого гостя Богданович больше не обращал ни малейшего внимания. А птица, казалось, в упор не замечала ни воды, ни пищи и почти не шевелилась. Потом, с трудом переступая боком, передвинулась в самый темный уголок, прижмурила круглые глаза и задремала было, но тут резная дверь бара протяжно скрипнула (петли Богданович не смазывал лет триста — принципиально. Не колокольчик же вешать). Филин вздрогнул.
— А, кофе у вас ещё не готов, Богданович. Поздновато вы сегодня, — сказал от дверей старческий голос с холодноватым металлическим призвуком. Его обладатель медленно, с достоинством спустился по истертым ступенькам и прошествовал к стойке — впрочем, на негнущихся ногах иначе ходить затруднительно. А ведь по сути он ещё не стар — под семьдесят…
Богданович едва заметно дернул уголком рта, скосил глаза туда, где прятался филин, чуть развернул плечи, чтобы птицу было не сразу видно, и учтиво ответил:
— Доброе утро, герр Притценау. Ваш кофе будет через пять минут ноль — ноль секунд. Вам, как всегда, с корицей?
Старик с длинной седой гривой чуть усмехнулся. Он прислонил к столу скрипичный футляр, не спеша уселся и развернул газету. Богданович любил смотреть, как герр Алоис читает газеты — всегда понятно, о чем он читает. Этот человек не удостаивает скрывать свои чувства.
Богданович не любил герра Притценау. Все пятнадцать лет. И все пятнадцать лет корил себя за это. Особенно в последнее время, когда маэстро начал стремительно стареть.
Вот и сейчас, орудуя джезвой и прикрывая спиной филина, Богданович думал о том, что герр Алоис никогда никого не убивал, герр Алоис неоднократно и недвусмысленно высказывался против массовых казней, герр Алоис вообще не воевал — ни в Первую, ни во Вторую. А что любимый музыкант фюрера — ну что любимый музыкант фюрера, вон Элизабет Шварцкопф — тоже, вон Вагнер — любимый композитор. Так что, его и не играть теперь?… И как, в сущности, повезло старику, что здесь, в Зеенландии, никогда не было настоящей войны… Как, в сущности, ему повезло, что он оказался именно здесь, а не в Варшаве, в Ленинграде, в Дрездене, в Лондоне…
Но Богданович не любил герра Притценау. И ничего не мог с собой поделать. Между прочим, и Танидзаки вызвонил именно поэтому. Вызвонил, хотя Притценау ходит сюда каждое утро, и по нему ратушные часы сверять впору. Хотя Притце- нау умеет делать некоторые вещи даже лучше Танидзаки. Куда лучше.
— О, — сказал герр Притценау и опустил газету. — Кто это там у вас, Богданович? О. Филин. Ага.
Богданович отделался невнятным неучтивым междометием и приметно помрачнел.
— О, непростая птица. Этих я хорошо и сразу вижу. Давно прилетела?
— Час назад. — Бармен понес к столику благоухающий кофе. Филин почему-то распушился, встряхнулся и передвинулся обратно к свету. Теперь он осматривался.
— Если желаете, могу помочь, — старик отпил глоточек кофе, прикрыл глаза, оценил, отставил чашечку. — Это и без инструмента достаточно просто, а уж со скрипкой тем более.
Богданович ничего такого не желал.
— Скоро Танидзаки-сан подойдет, — уронил он без всяких интонаций.
— Я здесь, — надменно отчеканил старик.
Филин отвернулся и уставился на каменную стену, украшенную выцветшей афишей.
Старик, как будто забыв о кофе, поднялся и завозился с замочком скрипичного футляра.
— Давайте его сюда, — кивнул он на филина.
— Пожалуйста, берите, герр Притценау, — разрешил бармен.
Под взглядом старика хищник забил крыльями, защелкал клювом — приготовился к обороне.
— Тише, глупая птица, — высокомерно велел старик. — Сейчас узнаем, кто ты на самом деле.
Скрипка издала первую вибрирующую ноту. Богданович отвернулся и стал смотреть в окошко на площадь. Волшебная музыка на него не действовала — никакая, а процесс таких превращений он наблюдать не любил.
Сначала скрипичная мелодия не торопилась. Она ходила кругами, принюхивалась к добыче и вкрадчиво трогала воздух мягкой лапой со втянутыми когтями. Потом она прыгнула и захлестнулась тугой петлей.
— Уху! — Филин отчаянно забил крыльями, и музыка оборвалась.
— Извольте убедиться, — объявил Притценау. — Дело сделано.
Богданович обернулся убедиться. На высоком табурете перед стойкой, не доставая ногами до полу, сгорбился очень юный белобрысый паренек в рваной ковбойке. Его заметно трясло. С усилием отняв ладони от лица, новенький окинул бар ошалелыми голубыми глазами. И уставился на свои руки.
