— Меня? — возмутилась было она. Но потом покорно сказала: — Симби.
— Симби? — переспросил Дого.
Секунды две-три она колебалась, но потом безбоязненно воскликнула:
— Да!
— Эге! Вот оно, значит, что?! Да ты иди, знай иди, а хозяин так и будет тебя называть — если, конечно, не переименует, к твоему несчастью, на рабский лад.
— И куда же мне идти? — без всякого страха перед новыми оплеухами, которые ей грозили, спросила она.
— Туда, где я тебя продам, — просто ответил Дого.
— Продашь? Ну, это вряд ли, — усомнилась Симби.
И она по-прежнему безбоязненно упиралась. Тогда Дого долбанул ее по глазам и так беспощадно дернул вперед, что она врезалась в придорожное дерево, а потом грохнулась плашмя на дорогу, будто в ней уже не было жизни.
Но минут через пять она ожила, открыла глаза и громко сказала:
— Не дури, дядя. Отпусти меня домой.
— Домой? — с хохотом переспросил ее Дого.
— Вот именно! Разве ты не знаешь, что моя матушка самая состоятельная женщина у нас в деревне? — смело и не таясь объявила Симби: может, он из-за этого ее отпустит.
— Она-то, конечно, пусть даже и миллионерша, да мне-то что за дело? Я веду тебя туда, где продам, чтоб истратить деньги от продажи на все, что мне нужно, а миллионы твоей матушки для меня ни при чем. — Дого рассуждал так спокойно и хладнокровно, как будто Симби была просто курица, которую он нес продавать (на рынок).
— Но разве ты не знаешь, что это порочно и позорно — продавать дочь состоятельной матушки, вроде моей? Тем более когда у нее нет других детей, а только я одна?
— Конечно, не знаю! И знать не хочу, состоятельная у тебя матушка или какая-нибудь другая, а ты иди знай туда, где я тебя продам! — Дого ответил ей так устрашающе, что она почувствовала себя как мертвая.
— Послушай, Дого, но ведь если ты отведешь меня обратно к матушке и перепродашь ей у нас дома, то она, я уверена, заплатит тебе гораздо больше, чем любой чужестранец, который наверняка купит меня на рынке за меньшую сумму, — спокойно предложила Симби.
— Это, конечно, полезный совет, и ты совершенно права, когда его даешь, потому что для тебя он прекрасен, а мне опасен. Ведь если я отведу тебя, как ты советуешь, домой, то наживу самые серьезные неприятности, поскольку любая мать может смотреть на похитителя своей дочери только через тюремную решетку, — объяснил Дого и отверг совет Симби.
Как только Симби поняла и уверилась, что все достигло наивысшего напряжения, она измученно сказала Дого:
— Видно, я должна признаться тебе, что ты встретил меня на перекрестке и захватил в рабство из-за моего собственного желания познать бедность и бедствия, чтобы претерпеть от них лишения. Но теперь мое желание полностью иссякло по причине суровых кар, которым ты постоянно подвергаешь меня с тех пор, как захватил около часа назад.
Сегодня я уверилась, что юной девушке вроде меня нельзя стремиться к познанию бедности и бедствий. Потому что все, кто испытывает бедность и бедствия, любую минуту молятся об избавлении себя от них. Я признаю, что совершила ошибку.
Хотя моя состоятельная матушка и многие пожилые люди из нашей деревни строго предостерегали меня от попыток познать бедность и бедствия, я не слушала предостережений, мои уши отвергали их (предостережения) как «чепуху».
Умоляю тебя, о Дого, мой захватчик, сжалься надо мной и отпусти меня обратно к матушке, потому что она будет сокрушаться, и, возможно, даже до полной смерти, которая постигнет ее через несколько дней, если только она не увидит, что я вернулась домой.
— Вот оно как? А ты все же радуйся, Симби, — ведь я похитил тебя в тот самый день, когда ты принесла жертвоприношение на перекресток, чтобы познать с его помощью бедность и проч. Я горячо поздравляю тебя как доблестную девушку, которая решилась променять свободную жизнь на лишения от бедности и бедствий.
Но поверь, Симби, это недостойно доблестной девушки — отрешиться от своей решимости, не изведав ее до дна!
Ведь уже дня через два или три ты познаешь бедность и бедствия — сполна. Ты окунешься в лишения даже глубже, чем собиралась, потому что лишения от бедности и проч. бывают почти бездонные.
А теперь давай-ка поговорим о твоей свободе и моей жалости. Я могу признаться тебе, Симби, что чем больше я, Дого, похититель детей, краду юношей и девушек, тем совершенней становится моя безжалостность к ним, и никогда в жизни не выпускал я кого-нибудь из них на свободу. Кем бы они ни были, я продаю их во что бы то ни стало, и такова моя изначальная политика. Нет, Симби, я не отступлю, к несчастью для тебя, от своего обычая только из-за того, что ты один-единственный ребенок у своей состоятельной матушки.
Ого! Тебе, значит, захотелось познать бедность и бедствия! Ты познаешь их, будь уверена, до самого дна. И вот тебе еще одно, дополнительное объяснение. Ты стоишь на Дороге Смерти. Тебя, конечно, не в чем винить, потому что «потерявшийся пес не ответит на зов — ему не вернуться из дальних лесов».
И «тому, кто упал ненароком в воду, больше не надо страшиться промокнуть», а ты, Симби, уже упала в воду, — ясно определил Дого.
Но Симби была ужасно испугана, услышавши, что она — на Дороге Смерти. И знакомые и родные часто ей говорили, что если путешествуешь по Дороге Смерти, то тебе обязательно предстоит умереть.
— А теперь иди, девочка, иди-иди, — сказал Дого, — и единственное обещание, которое ты можешь от меня получить, — это обещание, что я беспощадно продам тебя в одном из городов у Дороги Смерти.
Потерявшийся пес не ответит на зов. Матушка не раз призывала тебя отказаться от лишений, но ты не слушала ее, и теперь тебе не вернуться из дальних лесов, — повторил Симби Дого и вновь приказал ей идти вперед.
А когда она не выполнила его приказание, он влепил ей такую затрещину по затылку, что ее голова затрещала от боли, и безжалостно поволок для дальнейшей продажи.
К вечеру они добрались до города. И от этого города до деревни Симби было так безнадежно и незапамятно далеко, что она не нашла бы пути домой, даже убежавши от своего захватчика.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СИМБИ В ГОРОДЕ, ГДЕ НИКТО НЕ ПОЕТ
Как только они добрались до города, Дого свернул к большому магазину. Это был магазин аукционной торговли с широкой и ровной площадкой перед дверями. Аукционист торговал на площадке любыми товарами или рабами, которые продавались в срочном порядке.
Дого сразу объявил аукционисту, что ставит Симби в срочную распродажу для быстрой выручки наличных денег на покупку себе всевозможного пропитания, и тот внимательно взвесил ее, чтобы она выявила на весах свой вес, по которому он запросит с покупателей цену.
После измерения в ней живого веса она надела, по приказу аукциониста, несколько одеяний большого размера — из двадцати ярдов материи каждое.
Потом ей на голову нахлобучили шапку — гораздо больше, чем ее голова, — и она превратилась в жуткое зрелище. Но зато увеличилась во всех направлениях и стала крупнее себя самой.
Вот сделалась Симби крупнее себя, и аукционист посадил ее на диван в самой середине аукционной площадки и повелел напыжить все части тела, как если б ее распирала гордость, — чтобы собравшимся покупателям думалось, будто она радуется собственной распродаже. Когда чуть поодаль, на двух скамейках, сели оценщики, пришел зазывала — с колоколом в руках — и стал перед Симби.
Он начал громко звонить в свой колокол, и минут через десять свыше тысячи человек, услышавши звон, собрались вокруг. Они толпой обступили Симби, а ей казалось до невозможности удивительно, что она находится в таких обстоятельствах.
Но вскоре настала вечерняя темнота, и Симби сделалась почти незаметной. Тогда аукционист, возжегши лампу, поставил ее у Симби перед носом, так что едва не обжег ей лицо. Лампа высветила Симби из темноты, но вся площадка, кроме нескольких ярдов, и особенно за диваном, осталась темной.
