подобного, — с пол-оборота завелась Манефа.
— Да че ты, кульно же.
— Он прям такой загадочный.
— Ага, няшный, как солист «SHINee». У них новый клип вышел. Он прямо как птица там. Ты же любишь.
— Где птица? Почему я не видела?
Камыла вдруг заржала.
— Зацени, ахха-ха, пять баллов же.
В Тиктоке изнывающий от смеха голос Стрелкова произнес: «Скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет?» На экране черный попугай потешно задергал шеей под «Another One Bites the Dust». «А там, что бог даст», — упиваясь рифмой из Пушкина, комментировал Стрелков. На голове попугая красовалась нашлепка — невозмутимое лицо Пугача. Попугай плясал. И это было адски смешно. Манефа тоже хохотала.
На другой день в столовой Пугач просто подошел к Стрелкову, взял его двумя крепкими, как финиковая кость, пальцами за шею и уложил щекой в омлет.
— Извинись.
— Ты че, блин, упал, ай, всё, мы ж пошутили…
— Извинись.
Омлет под щекой холодно чвакнул.
— Извини, всё!
Испачканного Стрелкова салфетками обрабатывала Камыла, испуская вслед уходящему Пугачу проклятья. Вообще она всегда говорила так, как будто у нее во рту чуть больше слюны, чем у всех остальных людей. Эту слюну она пыталась удержать в глубинах рта, постоянно улыбаясь, и поэтому все, что она говорила, звучало двусмысленно. Сейчас слюна разъяренной Камыльниковой привольно орошала окружающих.
Спасенный Стрелков собирался вечером устроить дринч для своих, но пофамильно не звал. Камыла увивалась вокруг Манефы. Молечка стояла рядом и кивала.
— Ну Манечка, ну как мы одни к нему припремся? А так ты на правах соседки — туки-туки, здрасти вам. Ну и мы с тобой. Посиди часик — и мотай. А мы останемся. Ну что тебе стоит.
— Ну Камылочка, девы, говорю же — не хочу я. Дочитаю, мне тут осталось-то. И потом сходим.
— Родаки-то у него не потом сваливают, а сегодня!
После столовки Молечкина вдруг ухватила Манефу под руку и отвела за угол, где таинственно пуча глаза рассказала ненужную историю, как ее партнер потерял фрачный воротничок, и они чуть не вылетели с зональных. Манефа ничего не поняла, но когда вернулась, телефона на месте не было.
— Где мой телефон?
Все молчали. Манефа, еще не веря, повторила громче.
— Телефон мой — здесь был. Где?
— Да никто не брал, Мань, ты чего?
— Там же книга. Вы взяли кто-то. Верните!
— Манефочка, найдется! Ну не сегодня, так завтра. Вот поищем все вместе.
Пугач оглядел класс медленно и тяжело, как будто накрывая землей, безошибочно подошел к Камыльниковой и вытряхнул ее сумку на пол.
— Ты охренел?!
Разлетелесь заколки, тетради, блеск для губ. Манефа подняла свой телефон.
— Вы че, девы, совсем?
— Манефа, ну сорян, мы просто хотели, чтобы ты с нами.
Она вылетела из класса, сбив по пути Короля Артура. Пока историк топтался в замешательстве, Пугач взял рюкзак и тоже вышел.
Не успела Манефа вырулить со двора школы на улицу, как рядом притормозила «Ауди». Со звуком поцелуя открылась дверь.
Сердце у Манефы вскипело и опало, как пена на кофе. Пугач явно затевал объяснение. Его решительно сжатые губы загораживали Манефе всю улицу.
— Я тебя люблю, Орлова, — сказал Пугач так тихо, что вселенная враз оглохла и замедлилась.
— Слушай, Георгий, может, не сейчас.
Струхнувшая Манефа видела, с каким трудом лопались невидимые нитки, которыми все это время был зашит его рот.
— Маша, ты книгу прочла?
— Какую еще?..
— Это я автор.
— Ты — что?..
— Я знал, что тебе понравится.
— Знал?..
— Ну да, я же вижу, как ты с этим Пушкиным носишься… Отцу идею закинул. Он помог.
— Да что за бр…
— Просто мне нужно было срочно. Хотел тебе подарок на НГ.
— Срочно трехтомник?! У тебя отец что — андроид?!
— Не, инженер. Он негров нанял.
— Американских?
— Литературных. Я только рулил. Орлова, я потом сам напишу для тебя сагу из двенадцати книг про птиц и Пушкина. С посвящением. Я уже знаю, чем кончится.
— Ну чем?
— Мы полетим. Лети со мной, Орлова. У меня отец такую штуку строит за рекой. Это безопасно! Я пробовал. Полет, как у птиц.
— Блин… Я тебя выше вообще-то.
— Фигня, я вырасту. Каждый день на брусьях. Потрогай, какие мускулы.
Завороженная Манефа дотронулась до его предплечья. Даже сквозь железобетонный пиджак чувствовалось, что Пугач изнутри клокочет, как геркулес.
— Слушай, мне домой надо.
— Садись, я довезу.
— Ладно, только не лезь целоваться. Пока не вырастешь.
— Ладно, — сглотнув последнюю «о», пообещал Пугач.
Губам стало жарко, когда Манефа это произнесла, а пальцам холодно. И как назло до одури захотелось поцеловаться. Ее герой, лихой разбойник, отринутый миром и соплеменниками, преклонял перед ней голову и бросал к ее ногам все сокровища вселенной. Манефа щурилась против солнца, моргала, и огромные черные перья разлетались вокруг. Два малыша неподалеку, жадно вопя, ломали карамельную корочку на луже.
На следующий день 26 пар глаз следили за тем, как по щекам Манефы бродит пятнами вишневый компот. Она вывела на экран результаты эссе.
— Что ж, давайте обсудим. Лесин, отложите ай-тор, я же прошу вас. Потом шорт с работы посмотрите. Мои дома тоже учатся из последних сил. Но ведь учатся. И даже захотели еще одного бебика. А вы, Лесин? Когда проснется ваш внутренний ребенок? Когда вы начнете слушать свое сердце? Поймите, вы не мальчик уже, вам 45 лет. Вам скоро вообще поздно будет заводить детей, вы их никогда не поймете. Поднатужьтесь, пока мы с вами еще в школе.
По классу прошел одобрительный гул, Манефе захлопали.
— Итак, эссе… Я так и не въехала, а с чего вы взяли, что подросткам не нравится Пугачев? В принципе, если бы не кровавая баня с родителями, и Маша могла бы с ним замутить. Почему нет?
В десятом классе Марик возненавидела немецкий.
Не язык, а уроки. Она не нарочно, и самой же было неприятно. Неловко перед фрау Пауль, как будто та могла догадаться, что дойче штунде превратились для лучшей, можно сказать, ученицы в тяжкую, тоскливую повинность.
Второй язык начался в пятом классе, поэтому выбирали родители. Мама сказала, что дойч шпрехен гораздо перспективнее, чем парле франсе. На немецкий желающих меньше, будет маленькая группа, индивидуальный подход; кроме того, на французском одна «Королева Марго», а на немецком вся мировая культура.
Королева, не королева — возражать не было смысла, да и не хотелось. Мама назвала дочку в честь «вырастешь — прочитаешь», сколько их — книжных Маргарит, и все взрослые. Поэтому в детстве она была
