– Вот это дело! – отвечал я и попросил, чтобы мне тут же принесли перо и чернильницу.
Я немедленно написал эрцгерцогине австрийской, королеве венгерской Марии-Терезии следующую записку: «Ваше Величество, вам, как единственной наследнице, несомненно, достался вместе с прочим и винный погреб вашего блаженной памяти покойного батюшки. Что, если б я осмелился попросить вас прислать мне с подателем сего бутылку токайского, которое я часто пивал у Его Величества? Только самого лучшего! Дело касается пари. За это я готов служить вам впредь, чем смогу, теперь же покорнейше прошу у Вашего Императорского Величества…» и т. д.
Это послание я поспешил вручить – так как было уже пять минут четвертого – незапечатанным своему Скороходу, которому приказал отстегнуть тяжелые гири от своих ног и безотлагательно отправляться в Вену.
После того мы с султаном допили его бутылку в ожидании лучшей. Пробило четверть четвертого, пробило половину, пробило три четверти – о Скороходе ни слуху ни духу!
Тут, признаюсь, мне сделалось душно и померещилось, будто бы его величество начинает уже поглядывать на шнурок колокольчика, собираясь позвать палача. Хотя я получил позволение пройтись по султанскому саду, чтобы освежиться немного, однако за мною уже следовали по пятам двое слуг, не спускавших с меня глаз.
Мучимый страхом и ввиду того, что часовая стрелка подвинулась к пятидесяти пяти минутам четвертого, я поскорее послал еще за моими Слушальщиком и Стрелком. Оба они явились немедленно, и Слушальщику пришлось растянуться плашмя на земле, чтоб послушать, возвращается ли наконец мой Скороход.
Я немало испугался, когда первый доложил мне, что этот бездельник неизвестно где, но очень далеко от Константинополя, заснул крепким сном и храпит во всю мочь. Едва мой славный Стрелок услыхал эти слова, как бросился на довольно высокую террасу и, приподнявшись еще на носки, поспешно воскликнул:
– Клянусь моей бедной душой, лентяй развалился под дубом у Белграда и спит себе, а бутылка лежит с ним рядом. Постой-ка, я тебя пощекочу!
С этими словами добрый малый прицелился из своего кухонрейтеровского ружья в густую вершину дерева. Целый град дубовых желудей, веток и листьев посыпался от меткого выстрела на спящего, разбудил его и заставил быстрее ветра пуститься в обратный путь.
Скороход сам струсил, что едва не проспал урочное время. Однако благодаря быстроте ног ему все-таки удалось предстать на пороге султанского кабинета с бутылкой токайского и собственноручной запиской Марии-Терезии, когда часы показывали пятьдесят девять с половиной минут четвертого.
Ну и наступило же тут ликование! А как смаковал драгоценный напиток царственный лакомка!
– Мюнхгаузен, – сказал он, – вы не должны на меня сердиться, если я оставлю эту бутылку для себя. Ваши связи в Вене стоят, очевидно, выше моих, и вам ничего не значит запастись токайским в каком угодно количестве.
С этими словами он, заперев вино в потайной шкафчик, опустил ключ в карман своих шаровар и позвонил, чтобы потребовать к себе хранителя своих сокровищ. О, как приятно отозвался у меня в ушах серебристый звон колокольчика!
– Я должен заплатить вам выигранный заклад, – сказал мне султан. – Слушай, – продолжал он, обращаясь к вошедшему в комнату сановнику своего двора, – пускай мой друг Мюнхгаузен возьмет из моей сокровищницы столько золота, серебра, жемчугов и драгоценных камней, сколько может унести самый сильный человек.
Хранитель султанских сокровищ отвесил низкий поклон своему властелину, ткнувшись носом в землю, мне же султан дружески пожал руку, после чего милостиво отпустил нас обоих.
Вы, конечно же, не сомневаетесь, господа, что я, не мешкая ни минуты, воспользовался полученным разрешением. По моему приказу пришел мой Силач со своей пеньковой веревкой, и мы вдвоем отправились в сокровищницу. Оставшееся там, после того как мой слуга упаковал свою ношу, едва ли соблазнило бы вас.
Из дворца я поспешил со своей добычей прямехонько в гавань, зафрахтовал там самое большое судно, какое только смог найти, и, подняв паруса, отплыл с моим тяжелым грузом и всем штатом прислуги, чтобы скрыться подобру-поздорову, пока не стряслось какой беды.
Чего я опасался, то и случилось. После моего ухода хранитель султанских сокровищ, бросив на произвол судьбы растворенную настежь кладовую – в ней действительно почти уже нечего было запирать на замок, – помчался сломя голову к своему повелителю и доложил ему, как беспардонно воспользовался я полученными полномочиями. Эта весть поразила султана как гром среди ясного неба. Конечно, он горько раскаялся в своей оплошности и тут же распорядился послать за мною в погоню весь турецкий флот под командою генерал-адмирала, которому было приказано внушить мне, что условия нашего пари имели совсем иной смысл.
Тем временем я успел отплыть от Константинополя всего на две мили и, разумеется, тотчас увидал настигающий меня на всех парусах военный турецкий флот. В эту минуту, признаюсь откровенно, моя голова, только что укрепившаяся на плечах, начала снова колебаться, и довольно-таки сильно. Но ко мне подскочил Ветровик и сказал:
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство!
С этими словами он поместился на корме моего корабля таким образом, что одна его ноздря была обращена к турецкому флоту, другая же к нашим парусам, и принялся дуть что есть мочи. Поднялся страшный ветер, жестоко повредивший мачты, паруса и снасти на кораблях моих преследователей и загнавший их суда обратно в гавань, тогда как мы летели полным ходом в противоположную сторону и несколько часов спустя благополучно пристали к итальянскому берегу.
Впрочем, мне не пришлось вполне воспользоваться несметным богатством. Вопреки возражениям веймарского библиотекаря Ягемана, взявшегося открыто защищать Италию против нападок Архенгольца, бедность и нищенство в этой стране приобрели такой масштаб, а полиция была так беспомощна, что я сначала был вынужден раздать бóльшую часть своих сокровищ уличным попрошайкам – пожалуй, от излишнего мягкосердия. Остальное же было у меня ограблено разбойниками на священной Лоретской земле во время моей поездки в Рим. Однако совесть этих бандитов, вероятно, вполне спокойна. Их добыча была настолько значительна, что даже за одну ее тысячную долю вся эта честная компания могла получить от Римского Папы как для себя лично, так и для своих детей, внуков и правнуков, отпущение грехов, уже содеянных ими в прошедшем, и тех, которые они еще могут содеять в будущем.
Однако, господа, мне в самом деле пора спать. Итак, позвольте пожелать вам покойной ночи!
Приключение седьмое, вместе с автобиографией одного приближенного барона Мюнхгаузена, который выступил рассказчиком после ухода последнего
Досказав предыдущую историю, я, несмотря на просьбы своих слушателей, действительно распрощался с ними и покинул их в самом веселом настроении. Однако же я предварительно обещал при первом удобном случае потешить общество рассказом об интересных странствиях своего отца, которые возбуждали всеобщее любопытство.
Но так как оставшаяся компания принялась оживленно обсуждать только что услышанное и каждый высказывался на этот счет, то один из присутствующих, сопровождавший меня в поездке в Турцию, заметил, что недалеко от Константинополя находится пушка чудовищных размеров, о которой подробно упоминает в своем недавно изданном «Обзоре достопримечательностей» барон Тотт.
И вот что он еще рассказал.
Насколько мне помнится, Тотт сообщает об этой пушке следующее: «Недалеко от города, над цитаделью, на берегу знаменитой реки Симонса, турки водрузили громадную пушку. Она была отлита целиком из меди и стреляла мраморными ядрами, по крайней мере в тысячу сто фунтов весу. Мне неудержимо хотелось, – делится Тотт, – выпалить из нее, чтобы составить верное понятие о действии такого чудовищного орудия. Однако все население боялось этого опыта и трепетало, воображая, что от подобного пушечного выстрела и город, и цитадель обратятся в развалины. Но всеобщий страх мало-помалу рассеялся, и я получил разрешение исполнить свою прихоть. Для выстрела понадобилось ни больше ни меньше как триста тридцать фунтов пороху, а снаряд, как я уже говорил, весил тысячу сто фунтов. Когда к пушке приблизился канонир с зажженным фитилем, собравшаяся вокруг меня кучка народа так и шарахнулась назад. Большого труда стоило мне убедить присутствовавшего здесь для порядка пашу, что бояться решительно нечего. Даже канонира, обязанного по моему сигналу приложить фитиль, колотила дрожь. Я стал в углублении стены позади орудия и подал знак. Последовал ужасный толчок, сопровождавшийся оглушительным грохотом, – ни дать ни взять, как при землетрясении. Пролетев около трехсот сажен, ядро разорвалось на три осколка, они погрузились в море и тотчас выскочили оттуда, чтобы удариться об утесы противоположного берега, вспенив пролив во всю ширину».
