Вот, господа, насколько я помню, о чем рассказал барон Тотт, описывая испытание величайшей пушки в мире из известных людям. Когда барон Мюнхгаузен, а вместе с ним и я, посетили тот край, подвиг барона Тотта, выстрелившего из чудовищного орудия, был представлен нам как пример необычайной неустрашимости этого путешественника.
Тут мой покровитель, не переносивший вообще, чтобы француз в чем-нибудь его превзошел, схватил, недолго думая, ту самую пушку на плечи и, придав ей устойчивое положение, прыгнул с нею в море, а несколько минут спустя был уже на противоположном берегу пролива. Оттуда, на беду, он вздумал перебросить пушку обратно на ее прежнее место. Я говорю – на беду, потому что она вырвалась у него из рук чуть раньше, чем барон успел размахнуться как следует. Поэтому она шлепнулась в воду как раз посредине пролива, где лежит доныне, и пролежит, вероятно, до скончания века.
Вот собственно, чем непоправимо испортил господин барон мнение турецкого султана о себе. История с султанскими сокровищами, которой он приписал немилость падишаха, была давно забыта, потому что доходы этого государя громадны и ему ничего не стоило вскоре восполнить свою опустошенную сокровищницу. Таким образом, Мюнхгаузен тогда в самый последний раз прибыл в Турцию по письменному приглашению самого султана, да, пожалуй, и теперь находился бы там, если бы потеря знаменитой пушки не разгневала до такой степени жестокого турка, что тот бесповоротно решил обезглавить барона.
К счастью, одна султанша, ужасно полюбившая Мюнхгаузена, не только предупредила моего покровителя о кровожадном плане деспота, но и скрывала его у себя в комнате до тех пор, пока офицер, которому было поручено исполнение бесчеловечного приговора, со своими подчиненными всюду искал осужденного.
При наступлении ночи мы бежали на борт корабля, отправлявшегося в Венецию и уже готового поднять паруса, – вот так нам удалось спастись.
Барон не любит вспоминать об этом происшествии, потому что его смелая затея закончилась неудачей и этот промах едва не стоил ему жизни. Но так как здесь нет ничего позорного для чести почитаемого мною человека, то я и позволяю себе иногда рассказывать об этом любопытном эпизоде за его спиной.
Теперь, господа, вы еще лучше узнали барона Мюнхгаузена и, конечно, не станете больше сомневаться в его правдивости. Но чтобы вам не пришло в голову усомниться и в моей – чего, впрочем, я не хочу и предполагать, – будет нелишним сообщить, кто я таков.
Мой отец, или тот, кто им считался, был швейцарец, родом из Берна. В этом городе в его обязанности входил, так сказать, главный надзор за улицами, бульварами, переулками и мостами. Чиновники такого рода носят в той стране звание… гм… метельщика улиц. Мать моя была уроженкой Савойских гор и носила за плечами необыкновенно красивую большую корзину, как это водится у прекрасного пола в том краю. Она покинула родительский дом в весьма юном возрасте и отправилась искать счастья как раз в тот город, где мой отец увидел свет. Будучи не замужем, она не имела недостатка в средствах, потому что пользовалась большой благосклонностью со стороны мужского пола. Никто не мог пожаловаться на ее суровость, особенно если не скупился в материальном отношении. Батюшка, в свою очередь, имел большой успех у дам.
Эта славная парочка встретилась впервые на улице, и так как оба они были навеселе, то нечаянно столкнулись друг с другом и полетели наземь вверх ногами. При этом как одна, так и другая сторона вела себя довольно буйно, и вышел порядочный скандал. Нарушителей тишины сначала отвели в часть, а потом водворили в рабочий дом. Здесь они скоро осознали всю нелепость ссоры, помирились, почувствовали взаимно нежное влечение и вступили в брак. Но так как моя мать не замедлила вернуться к своим прежним занятиям, то мой отец при его слишком высоких понятиях о чести был принужден с нею разойтись, предоставив ей получать доходы с вышеупомянутой корзины. Тогда матушка примкнула к странствующей труппе, которая показывала кукольные представления. Со временем судьба привела ее в Рим, где она занялась торговлей устрицами.
Бесспорно, все вы слыхали о Папе Ганганелли, или Клименте XIV, как и о том, что он был страстным любителем устриц. Как-то в пятницу, когда Папа шествовал по городу во главе пышной процессии к собору Святого Петра, чтобы отслужить там торжественную мессу, его взгляд внезапно упал на устрицы, заманчиво разложенные на прилавке моей матери (по ее рассказам, товар у нее был в тот день особенно свеж и отборен). Климент XIV не мог устоять против искушения полакомиться своим любимым блюдом. Его свиту составляли не менее пятисот особ, однако, не смущаясь этим, он велел остановить процессию, а в церковь послал сказать, что не может служить в это утро. Затем его святейшество спрыгнул с коня, потому что Папы в торжественных случаях всегда ездят верхом, вошел в лавку моей матери, съел сначала все устрицы, бывшие здесь, а потом спустился с нею в погреб, где хранились и другие припасы. Это подземное помещение служило матушке кухней, гостиной и спальней. Оно так понравилось папе, что тот отослал прочь всех своих провожатых. Одним словом, святой отец провел целую ночь у моей матери, а на другой день перед уходом дал ей полное отпущение не только тех грехов, которые она совершила раньше, но и тех, какие могли случиться с нею в будущем.
И вот, господа, моя мать давала честное слово, – а кто бы мог усомниться в такой чести? – что ваш покорный слуга явился плодом той устричной ночи.
Приключение восьмое, барон возобновляет свой рассказ
Нетрудно себе представить, что при каждом удобном случае ко мне обращались с просьбами о продолжении моих настолько же поучительных, насколько и интересных рассказов, согласно данному мною обещанию. Однако долгое время эти просьбы оставались напрасными.
У меня была привычка – без ложной скромности скажу: похвальная – выжидать подходящего настроения и – еще более похвальная – не отступать от этого правила, не поддаваясь ничьим настояниям.
Наконец все же наступил давно желанный вечер, когда веселая улыбка, которою я встретил увещевания своих друзей, свидетельствовала о том, что сегодня я в ударе и не обману возлагаемых на меня надежд.
«Conticuere omnes, iutentique ora tenebant»[7] или, говоря по-русски, все замолкло и стало слушать, не спуская с меня глаз в предвкушении рассказа. Расположившись на пышных подушках софы, я начал так:
– Во время последней осады Гибралтара я отплыл туда с флотом, который должен был снабжать провиантом эту крепость, а командовал им лорд Родней.
Я намеревался навестить одного старинного друга, генерала Эллиота, стяжавшего себе неувядаемые лавры защитою этой твердыни.
Когда первый пыл радости, всегда сопутствующей свиданию старинных друзей, немного остыл, я обошел в сопровождении генерала гибралтарскую крепость, чтобы познакомиться с состоянием гарнизона и с расположением неприятеля. Из Лондона мною был привезен превосходный зеркальный телескоп, который я купил у Доллонда. С его помощью я открыл, что осаждающие готовятся выпалить из 36-фунтового орудия как раз по тому месту, где мы стояли. Я сообщил о том генералу, он также посмотрел в телескоп и нашел мое предположение верным.
С его разрешения я распорядился немедленно притащить с ближайшей батареи 48-фунтовое орудие, которое и навел собственноручно – потому что в артиллерийском деле, могу сказать без хвастовства, никто еще не мог указывать мне – до такой степени верно, что никакой промах был просто невозможен.
Затем я стал пристально следить за неприятелем и уловил тот момент, когда вражеский солдат приложил зажженный фитиль к пушке; в ту же минуту я подал знак палить из нашего орудия.
Приблизительно на середине пути ядра столкнулись с ужасающей силой, и действие этого столкновения вышло поразительное.
Неприятельское ядро отскочило назад с такой стремительностью, что не только оторвало голову канониру, выпалившему из пушки, но обезглавило еще шестнадцать человек, попавшихся ему на пути при его полете на африканский берег.
Однако, прежде чем это ядро долетело до Бербера, оно расщепило грот-мачты трех кораблей, стоявших на одной линии в гавани, а потом пронеслось еще приблизительно на двести английских миль вглубь материка и, наконец, ударило в крышу крестьянской хижины, выбило старухе, спавшей на спине с разинутым ртом, немногие уцелевшие зубы и застряло в горле у несчастной женщины. Ее муж, пришедший вслед за тем домой, попробовал вытащить снаряд, но так как это ему не удалось, то он, недолго думая, загнал его молотком в желудок своей жены, откуда ядро вышло естественным путем.
Наш же снаряд оказал нам бесчисленные услуги: он не только отбил назад неприятельское ядро, но, согласно моему намерению, продолжая свой путь, сорвал с лафета пушку, только что выстрелившую по нам, и швырнул ее с такой силой в киль неприятельского корабля, что тотчас сделал в нем пробоину. Внутрь корабля хлынула вода, и он пошел ко дну с тысячей испанских матросов и порядочным количеством солдат десантного отряда.
