— Э, если б у нас была Блошинелли, тогда был бы расчёт, был бы расчёт, — бурчит Узелок, почёсывая спину о ручку кресла.
— Братец, а ведь это мысль! — стукнул Прыг приятеля по темени и внимательно посмотрел на затаившую дыхание толпу.
— Сейчас я стряхну, а ты подымай суматоху и лови в шапку. А там ноги в руки!
Прыг ловко протиснулся сквозь толпу зевак и опёрся о бамбуковый шест, отчего бечёвка чуть-чуть провисла, а потом внезапно отскочил, как будто от восторга. Упругое дерево отклонилось, бечёвка, как пружина, подбросила вверх поющую Блошинелли.
Все следили за ней, задрав головы, приветствуя это незаурядное искусство рёвом восхищения.
Восторженное дыхание толпы уносило блоху выше и выше, пока, наконец, она не стала планировать вниз, отчаянно размахивая гитарой.
Плясунья была еще видна на фоне темнеющего неба.
— Прыгай в мои объятия, — кричал в отчаянье цыган, но, видя, что относит ветерок, он, как разъярённый бык, ринулся в толпу.
Узелок визжал, словно поросёнок, которого режут; дети начали пищать и плакать.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, блохи грызлись друг с другом и, наконец, освободившись от упряжки, разорвав пёстрые костюмы, поскакали в толпу, на середину площади, где уже стлался холодный вечерний туман.
Кровожадные насекомые набросились на самых толстых горожан; те попытались убежать, толпа заколыхалась, карманные воришки, призывая на помощь полицию, вытаскивали кошельки у перепуганных богачей.
Нагнётку показалось, что Блошинелли приземлилась на чёрной, как смоль, бороде бургомистра.
Цыган подскочил к почтенному горожанину, придавил его грудь коленом и, разделив густую бороду на две пряди, заглянул внутрь. Бургомистр только застонал, но цыган полз уже на четвереньках, высматривая любимицу на камнях, среди толстых икр трясущихся от страха горожан. То здесь, то там высовывалось его налитое кровью лицо и слышались отборные ругательства и вопли. Он был разорён. Друмля плача звала Блошинелли.
Зеваки в панике удирали. Кругом слышался треск закрываемых ворот, крики и стоны.
Перепуганный Мышибрат мчался вдоль стены; вдруг перед ним вырос разъярённый Нагнёток.
— Ах, наконец-то я поймал тебя, мошенник, — заорал он, схватив кота за горло.
К Мышибрату на помощь рванулся петух, но спасти друга было уже невозможно, — их разделил поток бегущих людей.
— Позаботься о Виолинке, — крикнула в ухо капралу Хитраска. Петух схватил девочку в крылья и вместе с бегущей толпой исчез в ближайшем переулке. Он уже не видел, как отбивался от полицейских Мышибрат, как под злобные крики его тащили в тюрьму.
— Это один из банды похитителей, — обвинял его Нагнёток. — Отвечай сейчас же, — где королевна?
— На виселицу его! — кричали вокруг. — Смерть похитителям детей!
Полицейские крепко держали арестованного, привычным движением вывернув ему лапки.
На площади было уже пусто. В густых сумерках рычали только вырвавшиеся на волю, жаждущие крови и одичавшие блохи.
Козёл поддаётся искушению
В эту ночь никто не высунул на улицу носа. И только усиленная стража кружила по переулкам; ей удалось даже выловить несколько насосавшихся крови блох, которые спали в стенных нишах. Остальные хищники спрятались в подвалы, угрожая безопасности города. Какой-то задремавшей в церкви старушке, уже через неделю после этих событий, они до кости обглодали колено.
Разошлась весть, что арестованный похититель не признаёт своей вины и не желает выдать сообщников. Вероятно, для того, чтобы сломить его упорство, решили применить пытку.
Обезумевший от горя петух метался по комнате. Напрасно ломал он в отчаянии крылья. Он был бессилен. Да и чем помог бы он товарищу?
За одну ночь у капрала совсем поседел гребень.
— Пока не вынесли приговор, ты должна пойти в замок! — крикнул он, тормоша спящую королевну. — Ты должна его спасти!
— Я не сделаю ни шагу, пока опять не похорошею, — брыкалась в постели Виолинка, с плачем зарываясь в подушки.
— Оставь в покое, — сказала Хитраска, — придёт козёл, и ты сам отведёшь Виолинку к королю. Достаточно будет одного взгляда отца, и король будет на твоей стороне! Ведь я тоже волнуюсь за Мышибрата!
— Ты права, — прошептал петух. Он встал у открытого окна, прислушиваясь к шагам, но козёл не возвращался. По забрызганной молочным светом месяца мостовой гулко стучали шаги вооружённой стражи.
Меж тем козёл крался по пустынным улицам. Часы задумчиво отбивали время. Освещенные луной каменные львы потягивались и зевали, — они были утомлены своей дневной неподвижностью. Звери широко открывали выщербленные пасти, в которые дети безнаказанно совали днём руки, приговаривая: «Укуси меня, лев!»
Козёл, дрожа, прижимался к стенам.
Словно хороводы теней, скользили вдоль домов сны; они навевали беднякам мечту о богатых яствах, дразнили богачей и скряг призраком разорения, картиной бед, которые должна была принести близкая война. Солдатам снились бивуаки, гривастые кони и яркие костры, такие яркие, что городские стражники привставали с места, видя багровый отблеск пожара в спальнях и альковах. Козёл перебегал с угла на угол среди холодной глубокой тишины. Он был похож на лёгкий лист бумаги, уносимый ветром. С лицом бледнее белого месяца, он прижимал копыто к трусливо бьющемуся сердцу, а может быть, он просто ощупывал скрытый на груди мешочек с дукатами.
Когда козёл подкрался к фургону, прогнувшемуся под тенью городской башни, до него отчётливо донеслись причитания Друмли и возня оставшихся блох, которые рвались на волю. Козёл тихо толкнул дверь и, отогнув тяжёлый полог, вошёл в полумрак комнаты. На него пахнуло запахом диких зверей, ветром, связками сухих трав, которые сушились в пучках под потолком. Хотя шаги его заглушал толстый слой рассыпанных по полу опилок, блохи тотчас почуяли чужого и перестали лязгать зубами о решётку; хищники пристально всматривались в позднего гостя, поблёскивая в жёлтом свете коптилки налитыми кровью глазами.
— Кто там? — крикнула из глубины Друмля.
— Это я, — ответил дрожа козёл. Над своей головой он увидел чучело жабы и несколько привязанных за ногу, умерших от жажды мухоморов. Это напомнило предателю его собственный позор; собрав все силы, козёл сделал шаг вперёд.
— Чего ты хочешь? — спросила, вынырнув из темноты, Друмля.
Сверкнули, словно искры, вплетённые в чёрные, как смоль, волосы серебряные монеты.
— Цыганочка, красавица моя, — улыбнулся козёл, облизывая шершавым языком бледные губы, — нужна мне мазь, лекарство сильное и едкое.
Друмля внимательно посмотрела на него, пытаясь отгадать, от какой хвори нужны ему зелья.
— Разные есть тут снадобья, — начала она, — чтоб веснушки сгонять, чтоб волосы выросли опять, от старости дряхлой, от немощи чахлой и от червей в животе.
Почесал козёл лоб копытом, потёр лысое место, где у него прежде росли великолепные рога, и вздохнул: «Нужно мне лекарство, возвращающее белизну коже бродяги; она сильно потемнела от ветров, а может быть, и от чар.»
— Ну, это дорогое лекарство, — сказала цыганка. Она зажгла свечу и, встав на цыпочки, стала искать по полкам. Фитиль трещал, свеча истекала слезами, предчувствуя свою близкую смерть.
Цыганка поставила перед козлом ряд небольших скляночек, закупоренных бычьим пузырём и перевязанных ниткой; на концах ниток висели сургучные печати.
— Это для большой любви, это чтоб рога приросли, состав для золочения бороды, мазь для возвращения красоты, — указывала она по очереди. — А вот это за горсть дукатов вернёт лицу цвет алебастра.
Хитро блеснули глазки козла. «Горсть горсти рознь, — подумал он беспокойно, — я в копыте больше двух дукатов не удержу».
Однако цыганка в миг развеяла его заблуждения, подставив сложенные ладони.
У мошенника ёкнуло сердце, когда он начал сыпать золото.
— Раз, два, — считал козёл. Вдруг из дрожащего копыта выскользнул дукат и, позвякивая, закатился куда-то под клетки.
Друмля, схватив свечу, прислушивалась к дразнящему звону монеты.
— Куда занесло? — спросила цыганка, но надувшиеся блохи молчали. Самые пугливые из них начали громко храпеть и вздыхать, притворяясь, что крепко спят.
— Мои дукаты, — простонал козёл.
— Там был только один…
— Чтоб мне не позолотить бороды, два по крайней мере!
— Один!
— Два, — говорю я!
Цыганка встала на колени и заглянула в угол. Этим воспользовался козёл, он засунул за пазуху два стоящие с краю пузырька — «для рощения рогов» и «золочения бороды», третий, предназначенный для королевны, он взял в копыто и сказал, небрежно взвешивая его: «Вот вам два золотых, добрая женщина», — и, швырнув деньги на прилавок, обманщик выскочил из фургона.
