— Ни за что, месье!
— Тогда, — Тоуд был уже очень сильно раздражен, но сдерживался из последних сил, — тогда, может быть, все-таки сухое печенье покажется вам похожим на круассаны?
— Да вы просто не в своем уме, месье, предлагать мне такое! Я знаю все об английской кухне…
— В таком случае, — сказал Тоуд, терпению которого настал-таки конец, — советую вам выйти на берег и попросить, чтобы вас накормили завтраком в доме его светлости!
Это заставило юнца утихомириться, и Тоуд наконец смог подняться на палубу и убедиться, что времени спокойно идти на веслах у них уже нет. Он быстро завел двигатель и, по возможности приглушив рев, вывел катер из укрытия и повел его, стараясь, чтобы их по крайней мере не увидели.
Граф, надувшись, сидел внизу, но мало-помалу к Тоуду вернулось доброе расположение духа. Ведь солнце светило, поблизости не видно было ни лодок, ни гончих, ни конных полицейских. Впереди их ждали свобода и приключения.
Лишь много позже он остановил и пришвартовал катер и спустил вниз, где, не обращая ни малейшего внимания на злобного подростка, приготовил себе чай и отдал должное деликатесам, запасенным Прендергастом. Здесь было даже сгущенное молоко, «самое лучшее для детишек». И хотя в сочетании с цейлонским чаем вкус у него был непривычный, все же, снова поднявшись на палубу и стоя рядом с фырчащим двигателем с чашкой дымящегося чая, Тоуд почувствовал полное довольство собой и жизнью.
Лишь в полдень молодой Граф решил наконец нарушить свое угрюмое молчание, осведомившись, нельзя ли ему выпить немного чаю («раз уж сейчас время чаю») и съесть несколько печений («хоть чем-нибудь заполнить желудок»). У Тоуда хватило выдержки дать ему все это молча. Ему было жаль мальчика: у того глаза покраснели от слез.
В следующие три дня выявились основные разногласия между Графом и Тоудом: юноша никак не мог мыться без горячей воды и мыла «Роже и Галле», пользоваться кустами для отправления естественных потребностей; и, наконец, абсолютно невозможным для Графа оказалось в очередь с Тоудом убирать катер.
— Нет! Нет! Нет!
Но уже на третий день жизнь изгнанника закалила юношу, и Тоуд почувствовал, что дело пошло на лад: теперь Граф сам мылся в реке, с радостью устремлялся на зов природы в кусты, совсем по-деревенски, и еще лучше Тоуда махал тряпкой, наводя порядок на судне. И глаза у него больше не были заплаканы.
— Месье Тоуд, не расскажете ли вы мне о ваших славных подвигах? — спросил он на третий вечер, и Тоуду был очень приятен этот вопрос, так как это значило, что они уже на пути к согласию.
В тот вечер Тоуд долго говорил об автомобилях и летающих машинах, о неправедных судьях, подкупленных полицейских и безбожных епископах. Из всего этого получился захватывающий рассказ.
— Теперь я понимаю, — сказал юноша, — почему вы так знамениты! Ведь обмануть двенадцать судей, удрать от ста полицейских и, как вы выражаетесь, лишить сана восьмерых епископов — это… внушительно!
— Ну, не то чтобы я…
— Невероятно! Теперь я понимаю, почему maman…
— Флорентина? — спросил Тоуд, вспомнив это имя впервые после их побега. — Она говорила обо мне?
— Maman говорила о вас как о брате или об отце…
Это было не совсем то, что Тоуд желал бы услышать, но позже, когда юноша уже уснул, ночью, он почувствовал, что первая вспышка любви в нем погасла, а взамен появилось… он и сам не понимал что.
Долгими летними днями, когда они плыли очень медленно, потому что Тоуд решил, что называется, «лечь на дно» и тихо двигаться по самому скромному притоку, какой только мог найти, Граф много рассказывал Тоуду о себе, о своей «cheremaman», о своей жизни и… О, что за печальный рассказ пришлось выслушать Тоуду!
Одинокий, избалованный, испорченный, слишком молодой и слишком богатый, чтобы это принесло ему пользу, без друзей-сверстников, вынужденный сопровождать свою мамашу в ее Творческих Поисках и терпеть постоянное присутствие слуг за спиной, этот юноша был решительно несчастлив.
Не то чтобы Граф жаловался на это, скорее наоборот! Он, казалось, и не понимал, какую скучную жизнь ведет, не ведал того жабьего вкуса к приключениям, который, собственно, и подвиг его на дуэль с Тоудом.
Со временем Тоуд узнавал все больше и больше своих собственных черт в юном Графе, и его одолевали смешанные чувства, какие и должны возникать у тщеславной, избалованной, беспринципной и самонадеянной жабы при виде другой такой же.
По мере того как их шансы быть обнаруженными уменьшались, Тоуд стал открывать в молодом Графе и другие качества, а в себе самом — неожиданное желание образовывать Графа, от чего он получал большое удовольствие. Правда, надо заметить, что представление Тоуда об образовании было довольно своеобразным, а выбор качеств, которые следовало поощрять, и тех, которые следовало подавлять, весьма оригинальными. Ибо Тоуд видел вещи несколько в ином свете, чем все остальные, в плане личном, моральном и практическом.
Взять хотя бы отношение Тоуда к подростковым проделкам Графа («Можешь перерезать канаты у чьих угодно лодок, только не у моей», — говорил Тоуд), к беспринципности и мелким кражам («Конечно, фермеры не станут возражать, если ты позаимствуешь у них немного молока и масла, ведь ты избавишь их от необходимости нести все это на рынок», — объяснял Тоуд). Или непреодолимые пристрастия самого Тоуда («Сливянка и черничная наливка? В этом никто не сравнится с мистером Кротом! Кларет? Лучше моего не бывает! Вино, бокал которого я попрошу перед тем, как меня повесят за все мои преступления? Moet& Chandon, и никакое другое!).
«Да, нет сомнений, — сказал себе Тоуд, — Графу есть чему у меня поучиться, а ученик он хороший. Еще несколько недель в моем обществе — и он станет Жабой с будущим!»
А пока что они довольно быстро уничтожали запасы продовольствия, и даже Тоуд начал уставать от неустроенной жизни беженца. Он соскучился по своим горячим ваннам, вкусной пище, постели более мягкой и удобной, чем койка на катере. Как раз в это время они и добрались до той самой фермы, на которой несколько недель назад останавливались Рэт и Крот, и снова фермер оказался в отъезде.
Гостеприимная фермерша и ее дочь опять предложили путешественникам амбар, который в свое время вполне устроил Крота и Рэта, как устроил бы любого путника даже несколько столетий тому назад.
— Ах, мадам, — сказал Тоуд, взглянув на скромное пристанище (он тут же подумал, что вот он, случай показать воспитаннику, как извлекать пользу для себя из любых обстоятельств), — очень любезно с вашей стороны предложить моему юному родственнику такой удобный ночлег, но я, со своей стороны, не могу принять вашего предложения. Нет, лучше мы посидим вот здесь, прямо на голой земле. Что из того, что возня этих писклявых цыплят не даст нам уснуть! Мы будем довольны и тем…
— Но, сэр! — воскликнула жена фермера, глубоко уязвленная тем, что ее гостеприимства не оценили. — Я уверяю вас…
— Мадам, — сказал Тоуд, отводя ее в сторону и подмигнув Графу, — мой юный родственник — хрупкого сложения и слабого здоровья, он подвержен припадкам и разным непредсказуемым приступам.
— Бедный мальчик! — воскликнула дочка фермера с неподдельным сочувствием.
— Эти приступы начались у него после кончины его покойного отца…
— Какая трагедия! — ужаснулась фермерша.
— И сравнительно недавней смерти матушки…
— Вот горе-то! — всхлипнула дочка.
— Все эти прискорбные события привели к тому, что он был вынужден принять на себя тяжелое бремя ответственности, как полагается старшему во французском благородном семействе. В его-то нежном возрасте надеть себе на шею этот хомут…
— Вы хотите сказать, что он служит на конюшне у кого-нибудь из благородных или что-то в этом роде, а его хозяин…
— Может, он и выглядит сейчас как конюх, но стоит лишь немного отмыть и почистить его, одеть в шелка и кружева, к которым привыкла его нежная кожа, и вы увидите, что имеете дело не с кем иным, как с графом д'Альбер-Шапелль.
— Так он граф?
— Самый настоящий граф, мадам, а вы предлагаете ему вместо ложа что-то чуть получше насеста. Я понимаю, вы хотели как лучше, а возможно, у вас в доме и нет постели удобнее…
— Дочка! — закричала добросердечная женщина. — Мы должны уложить этих благородных джентльменов на наши кровати, а сами уж как-нибудь устроимся в столовой. Пусть бедный мальчик ложится на твоей кровати, она помягче и поудобнее, а его престарелому родственнику я отдам свою с мужем. Она не такая удобная, сэр, как вы привыкли. Да ведь мой муж родом из Латбери, а нравы там грубые, и спят там на матрасах, набитых конским волосом.
— Но, мадам! — воспротивился Тоуд, которому не очень-то понравилось, что его назвали «престарелым». Но гораздо больше ему сейчас не нравилось, что Графу достанется более удобная постель, чем ему.
