Тут же припал Лягушонок грудью к берегу и ну пить. Пил, пил, пил — круглым стал, пузатеньким, а Речка как покачивалась в своих зеленых берегах, так и продолжала покачиваться.
— Гляди-ка! — пробулькал Лягушонок. — Не убывает. Тогда я уйду из нее. Навсегда. Пусть в ней одним Лягушонком станет меньше.
Встряхнулся Лягушонок и, побулькивая животишком, пошел. Отошел от берега и спрятался за куст бузины. Хватится сейчас Речка и начнет звать его: «Где ты, Лягушонок? Вернись. Прости меня...» А он высунется из-за куста и скажет: «На-кася вот, обидела, ни за что не вернусь. Пусть у тебя одним Лягушонком будет меньше», — и опять за куст спрячется.
Но ждет-пождет — не зовет Лягушонка Речка.
— Гляди-ка! — разинул рот Лягушонок. — Гордая какая. Давно, гляди, пожалела, что я ушел из нее, а позвать, прощения попросить — гордость не позволяет. Да уж ладно, так и быть, без прощения прощу ее. Сама, гляди, не рада, что характера строптивого такого.
Сказал это Лягушонок и вернулся к Речке.
Я тебя, Речка, простил, не обижаюсь, на тебя больше, знай это.
А разве ты обижался? Смотри-ка, а я и не догадывалась, — сказала Речка, и пошли по ней круги, словно улыбнулась она. Заревые пошли круги — на заре дело было.
Покачивался на одном из них Лягушонок и думал: «Гляди-ка! Я на нее обиделся, ушел, а она и не заметила даже. Это что ж, выходит, она может прожить и без меня? Почему же тогда я без нее прожить не могу?»
Покачивался Лягушонок возле цветка кувшинки, искал и не находил ответа.
Прошлым летом он был птенцом. Мать у него была синичкой, и потому звали его синичонком. И не было у него никаких забот. Но это было прошлым летом. За осень и зиму он повзрослел, и теперь все зовут его Ремезом. И хлопот у него столько, что он даже не знает, куда их девать.
Весной он женился, стал птицей семейной. И целую неделю они думали с женой, какое им гнездо сделать. Решили такое придумать, какого еще ни у кого не было и нет.
Давай выроем гнездо в земле, — сказал Ремез.
А жена, поправив на голове бурую шапочку, сказала:
Ну и придумал. А скажи, где живет Щурка?
В норе, — сказал Ремез.
А Сизоворонка?
Тоже в норе.
Вот видишь. И еще Каменка живет в норе, и Зимородок. Нет, давай лучше выроем прямо на земле ямку, и это будет нашим гнездом, — сказала жена.
Теперь уже Ремез посмеялся над женой.
Ну и придумала! — и дернул черноватыми со светлыми полосками крыльями. — Какое гнездо у Чибиса?
Вроде ямки на земле.
А у Зуйка?
Тоже.
Вот видишь, ничего нового в твоем гнезде нет. У всех куликов гнезда вроде ямок на земле. Нет, давай лучше свяжем из хвороста плот и пустим по реке. И это будет нашим с тобой домом, — сказал Ремез.
Что ты, — сказала ему жена. — Это не ново. У Поганки где гнездо?
На воде, — сказал Ремез.
А у Лебедя?
Тоже.
Вот видишь, не ново и это. Да и вообще, зачем нам с тобой в воду лезть? Плавать мы не умеем, еще утонем. Идем лучше в лес и устроим свое гнездо из прутьев на дереве, — сказала жена.
И ты думаешь кого-то удивить этим? — улыбнулся Ремез. — А где, по-твоему, вьет гнездо Сорока? А Кобчик? Да та же Ворона, наконец? Нет, поновее надо придумать что-то. Вот если в дупле устроиться.
Придумал, — укоризненно покачала жена головой. — А Дятел, по-твоему, где живет?
В дупле, — сказал Ремез.
А Филин?
В дупле, — сказал Ремез.
А Вертишейка? А Сова? Да мало ли птиц свое гнездо в дупле строит. Эх ты, в дупле!
Ну тогда, может, из глины слепить? — осторожно предложил Ремез.
Но жена покачала головой:
А про Ласточку забыл?
Забыл, — честно признался Ремез и почесал коготком затылок. — Какое лее нам гнездо сделать, чтобы ни у кого такого не было?
И задумался. Задумалась и жена его. Два дня сидели думали. На третий и говорит жена Ремезу:
А что если нам сделать такое, в каком я выросла — вроде рукавички?
Это можно, — согласился Ремез. — Я тоже в таком вырос. Очень удобное гнездо. И главное — ни у кого больше такого нет.
И они сплели на ветке ивы рукавичку из травы, выстелили ее пухом. Сидели в ней, радовались: и уютно, и тепло, и не достать никому.
Но это ведь только от одной заботы избавился Ремез. А сколько их еще у него! Нужно сообразить, какого цвета и какой величины яички снести, чем птенцов кормить. Нет, это пока сидишь ты в отцовском гнезде, тебе не нужно ни о чем думать и нет у тебя никаких забот, а когда свое гнездо вьешь, сколько их сразу появляется — батюшки мои!
Услышал медвежонок Афоня, что здоровье в жизни всего дороже, и стал беречь его. Придут, бывало, к нему товарищи, зовут в рощу по деревьям лазать, в вороньи гнезда заглядывать. Уговаривают:
Идем, Афоня.
А он отмахивается, отнекивается:
Нет, я не пойду. Еще сорвешься, сломаешь шею. Здоровье беречь надо. Его потерять легко, а поправить ух тяжело как.
Совсем как старичок рассуждал медвежонок. Послушают его, бывало, товарищи, покачают головами и идут без него гнезда проверять.
Глядит он на них издали и ворчит:
Не бережетесь, спохватитесь потом, да поздно будет.
А медвежата налазаются по деревьям досыта, животы
перецарапают, а веселы. Бороться на поляну придут и Афоню зовут с собой:
Идем, Афоня, поборемся, покувыркаемся в траве зеленой.
— Зачем мне это? У меня сила не чужая, чтобы я ее на кувыркание тратил. Сила — это здоровье. Не убережешь ее — спокаешься. Понадобится она тебе в нужный час, а ты ее уже истратил, нет ее у тебя.
Послушают его, бывало, товарищи, покачают головами, ну совсем как старичок рассуждает Афоня, и идут без него на поляну. Наборются, накувыркаются. Пар от них валит. Зовут Афоню:
Идем, Афоня, купаться на речку.
Разбегутся и бултых с берега в воду. Стоит медвежонок у речки, топчется, разными страхами их пугает:
Вот схватите насморк или того хуже — лихорадку болотную, постучите зубами-то, пощелкаете. Не бережетесь.
А медвежата барахтаются в воде, фыркают, брызгаются. И росли они здоровыми, толстощекими, резвыми. А Афоня хилым рос. И хлипким вырос. Ходит по лесу тень-теныо. Чуть обдует залетный ветерок, и уже чихает, за тощенькую грудь хватается.
Нет здоровья, не уберег, проглядел где-то, ушло.
А медведи, товарищи его, говорят:
Не здоровье ты не уберег, а от здоровья уберегся. Шло оно к тебе, да ты его взять не захотел. Здоровье твое на деревьях осталось, на которые ты не залез. Осталось оно на полянах, по которым ты не бегал. Здоровье твое утонуло в речке, в которой ты не купался.
И качнет он в ответ головой:
И-их вы! Все шутите. Конечно, вы здоровые, вам что не шутить, а я чуть хожу. Мне даже разговаривать с вами, и то труд.
И идет к себе в берлогу — хилый, кожа да кости. Совсем на медведя не похожий.
Прилетели два грачонка на колхозное поле червей клевать, как раз в это время трактор его пахал. Пристроились за ним грачата, идут по свежей борозде, поклевывают. Вдруг один из них, с белым пятнышком на лбу, и говорит:
Э, так дело не пойдет. Ты вон уже куда утопал. Я за тобой не поспеваю. Ты чаще меня клювом взмахиваешь, больше клюешь. Давай делиться.
Делиться так делиться, — сказал грачонок без белого пятнышка на лбу и начал шагами поле вымеривать. — Раз, два, три... Это будет твоя полоса, а это — раз, два, три — моя.
Ишь ты какой хитрый, — сказал грачонок с белым пятнышком на лбу. — Обмануть меня хочешь. Я смотрел за тобой. Ты мне маленькими шажками отмеривал, а себе шажищами.
Отмеряй тогда сам.
И отмерю, — сказал грачонок с белым пятнышком на лбу и давай мерить. — Раз, два, три — на этой делянке ты ешь, а на этой я буду — ра-аз, два-а...
Погоди-ка, погоди, — остановил его грачонок без пятнышка на лбу. — Ты что же это? Если мне, так по совести шагал, а если себе — прыгать начал. У меня глаз точный, я все вижу.
И грачата поссорились. Отхлопали друг друга крыльями по щекам, уморились. Сидят, тяжело дышат, отдыхают. Один из них, тот, что с белым пятнышком на лбу, и говорит:
Раз мы не можем с тобой поделиться, давай так сделаем : сегодня ты будешь хозяином всего поля, а завтра — я. Сегодня я буду твоим гостем, а завтра ты ко мне в гости придешь.
Давай, — согласился было грачонок без пятнышка на лбу, но тут же спохватился: — Ну до чего же ты хитрый, а! И тут меня оплутовать умыслил. К завтрашнему дню пашни в три раза больше станет, чем сейчас: трактор-то вон как пашет, на третьей скорости валит, и, значит, твое поле в три раз шире моего будет, и ты в три раза щедрее меня встретишь. Так дело не пойдет.
И грачата опять поссорились. Нахлопали еще раз друг друга крыльями по щекам со всей щедростью, сидят, отдыхают, в себя приходят. Отдышались немного, один из них, тот, что без пятнышка на лбу, и говорит:
