Лебединцев идёт вслед за ними.
— Хм… постойте, однако… — Пётр Варсонофьевич старается смягчить голос. — Что это вы так решительно, товарищ старшина… Кругом марш… по-военному… Эх, молодость, молодость.
— Слушаю! — вполоборота поворачивается Лебединцев.
— Присели бы, товарищ старшина… Вы меня перебили, а я что говорил; безотцовщина! Сегодня стекло выбили, а завтра такое приключится, что нас же с вами привлекут к ответу.
— Ведь у ребят есть отец. Почему «безотцовщина»? — нахмурившись, спрашивает старшина.
— Приёмный отец! Разница. Не родной. Да и отчима сейчас нет.
Старшина молча смотрит на Рыбакова.
— Разъяснить? Извольте… В начале лета Муромцев уехал с ботанической экспедицией на Чёрные земли. Собирался на две недели, а в дороге тяжело заболел. Годы — ничего не поделаешь… О годах надо бы раньше подумать, когда ребят из детских домов брал.
— Где же он сейчас?
— Третий месяц лежит в Астрахани. Я не поленился, запрашивал старшего врача. Пишет, что один раз сделали операцию, но безуспешно. Ждут, пока больной соберётся с силами, и попытаются ещё раз. Во всяком случае, Муромцев из строя выбыл, на полгода, на год, а может, и… насовсем. — Пётр Варсонофьевич прошёлся по комнате и закончил: — Я не о себе думаю. Ребят надо устроить и дом спасать… от дурных влияний. Как спасать? Отвезти Севу и Рому в детские дома, где они проживали. Очень просто… А Савелия — в колонию для трудновоспитуемых. Твёрдо надо действовать…
Ребята поднялись к себе, на цыпочках прошли мимо спящего Ромки и, не зажигая света, сели на застеленные кровати друг против друга.
— А обещал рогатку не трогать, — не глядя на брата, проговорил Сева.
Ильи Фаддеевича нет, и Севе приходится быть за отца. Только теперь он понимает, как это трудно.
— Отцу обещал…
Нарушение честного слова считается в семье Муромцевых самым тяжким проступком. Сева поднимает голову, видит наполненные крупными слезами глаза брата и круто меняет разговор:
— Нюнить совсем не из-за чего.
Братья молча раздеваются.
Тихо, как бывает только в глухую полночь. Упала дождевая капля, и дождь кончился, скрипнула пружина в матраце, раздался протяжный вздох, и нечего прислушиваться, нечего вздрагивать — это ты сам вздохнул. Вероятно, ты один не спишь во всём городе, а может быть, даже на всём белом свете, потому что одному тебе так плохо.
Но сколько можно горевать.
Тучи разошлись, и сквозь слёзы, сквозь прозрачную тюлевую занавеску на окне Сава видит звёзды. Не так давно показалась одна, ещё одна, ещё десять, а теперь сколько их… Теперь они сверкают по всему небу. Это уж так получается, что в одиннадцать лет человек рассматривает звёзды, только когда у него совсем плохо на душе. В другое время, намаявшись за день, он засыпает раньше, чем голова коснулась подушки.
Впервые в жизни Савка видит, что звёзды разноцветные. Есть белые, зеленоватые, голубоватые, как лезвие ножа, когда его только что наточил на наждачном круге точильщик.
Савка смотрит затаив дыхание, точно звёзды можно вспугнуть и они разбегутся. На столе стакан с водой, там тоже купается отражение звезды. Качается и не тонет. А отец обещал этим летом научить лежать на воде на спинке. Так можно и Волгу переплыть, и даже море… Полежал, отдохнул и опять поплыл… Сказал, что научит, — когда же? Вот уж и лето скоро кончится. Отец говорил, что вернётся через две недели, а прошло два месяца. Где он? Что с ним случилось?
— Сева, ты спишь?
— Сплю!
— Сева, почему отец не возвращается?
Сева не отвечает.
Савка лежит с полузакрытыми глазами, и в полусне перед ним проплывает вся его жизнь… Первая встреча с Ильёй Фаддеевичем, которая запомнилась навсегда. День отъезда из детского дома…
Поезд из Кирова отходит рано утром. За окнами лес. Покачиваются медные стволы сосен, с зелёных лап елей падают хлопья снега, испуганная белка перепрыгивает на соседнее дерево и исчезает в столетнем бору. На опушке выглядывают из сугробов ёлочки. Заячий след лёгкой штриховкой вьётся вдоль пути. Вот заяц остановился — след чуть поглубже. Постоял, прислушиваясь, и, присев на задние лапки, изо всех сил оттолкнувшись от снежного наста, прыгнул.
— Вон он где опустился, смотрите скорее! Вон у той сосны. И пошёл петлять. А наперерез ему темнеют на снегу следы гончей и лыжня…
Илья Фаддеевич рассказывает, а Сава с Ромой слушают.
— А что с зайкой будет? — еле слышно спрашивает Рома.
— Убежит. Видишь, как прыгает.
Сава просыпается рано. На рассвете и леса, и снег, и дороги, вьющиеся между деревьями, и стёкла в окошке купе такие красные, как будто всё горит холодным пламенем. На станциях Илья Фаддеевич первым выбегает с медным чайником в руке. Сава всё боится, что он отстанет от поезда. Но паровоз прогудит и ждёт, пока Илья Фаддеевич вскочит на ступеньку; только тогда, скрипнув колёсами, лязгнув буферами, поезд пойдёт отстукивать по рельсам, мимо городов и бревенчатых деревень, мимо лесосек, где электрические пилы валят огромные деревья, мимо станций и полустанков…
На столике купе горячий чайник, хлеб, масло. Илья Фаддеевич заваривает и разливает по кружкам крепкий чай. Савка режет хлеб и намазывает маслом толстые ломти, Ромка кладёт в кружки сахар.
…Поезд идёт на юг. Уже не видно лесов по сторонам. Снегу так мало, что чернеет зябь на полях, рыжеет кое-где прошлогоднее жнивьё.
— Ну как, хлопцы, нравятся наши края? — спрашивает Илья Фаддеевич.
Савка не знает, что ответить.
— А я привык, — говорит Илья Фаддеевич. — Главное, что просторно. Вон видишь ту деревеньку — до неё километров тридцать, за день не дойдёшь… А леса? Что ж, леса тоже будут…
Они уже давно приехали и привыкли к новому месту. Савка перестал замечать, как голо и неприветливо вокруг, потому что из лесовика он стал степняком, как шутя сказал отец.
На дворе у Савы появляются друзья и враги, но больше друзей. Как-то раз он сидит на крылечке и решает задачу. Три речки впадают в озеро. Из первой речки каждый день вливается двести вёдер воды, из второй…
— «Три речки впадают в озеро»! — передразнивает тоненький голос.
Это Маша Рыбакова, маленькая девочка с тёмными серьёзными глазами, одетая в коричневое, хорошо отутюженное платье с белым передником.
— А тебе что? — воинственно поднимается Савва.
— Ни-че-го, — пожимая плечами, отзывается девочка.
— Ну и катись своей дорогой!
— Сто лет думай — не решишь…
— Почему?
— У тебя по арифметике тройка.
— Это «страус» придирается.
— Пионеры прозвища не дают, — говорит Маша.
Три речки впадают в озеро… Светит солнце, пахнет сеном, со стороны Гусинки доносится тонкий свисток и всплески воды — это паром отправляется на ту сторону реки. А Сава всё сидит, не отрываясь от задачника.
Через две недели они втроём — Маша Рыбакова, Сава и Виктор Ломакин, Савин товарищ, — изо всех сил натягивают тетиву громадного лука. Ясень туго сгибается, тетива из жилы, которую Виктор раздобыл на городской бойне, дрожит, как струна. На конце стрелы переливаются красные, зелёные и оранжевые перья, потому что сегодня у Рыбаковых на обед жареный петух.
Маша уходит первой: ей больше гулять нельзя, а то рассердится отец.
Савке вдруг становится скучно.
— Пойдём, Витька, домой, — предлагает он упавшим голосом.
…Из комнаты доносится голос Рыбакова, и Савка невольно прислушивается.
— Мария, как вам известно, единственная наша дочь. Она и языки изучает, и музыку, и в школе отличница. И мы не потерпим дурных влияний со стороны ваших… воспитанников! — раздражённо говорит Рыбаков.
— Сыновей, — поправляет Илья Фаддеевич.
— Не потерпим — заранее предупреждаю! Девочка стала из дому бегать, приходит возбуждённая, громко смеётся, дерзит, беспризорные манеры… Так что решительно попрошу внушить вашим воспитанникам, чтобы они об этом знакомстве забыли.
— Это, милый человек, дружба, — понимаете вы такое слово? Это самое лучшее на земле, а вы «не разрешу»! Даже смешно… простите меня, старика. Это важнее в жизни даже, чем музыка и чем языки, и ничего, кроме хорошего, не даст ни вашей дочери, ни моим ребятам.
— А я попрошу не вмешиваться! — почти кричит Пётр Варсонофьевич. — По-про-шу! Я из дочери вам в угоду беспризорницы не сделаю!
Пётр Варсонофьевич пробегает по коридору, мимо прижавшегося к вешалке Савы, и, хлопнув дверью, исчезает.
Конечно, у Савы больше друзей, но есть и враги; наверно, так всегда бывает в жизни.
…По воскресеньям Муромцевы всей семьёй отправляются за Гусинку, в степь; иной раз, когда Пётр Варсонофьевич в отъезде, и Маша с ними.
В степь… Сава знает места, где весной травы поднимаются выше головы. Заберёшься в травяной лес — и никого нет кругом, всё утонуло в зелёном море; даже страшно, хочется окликнуть Севу, или Машу, или отца. Но страшно по-хорошему, как бывает, когда слушаешь сказку. Кружит коршун над головой, не то насмешливо, не то испуганно попискивает перепел, и тебе кажется, что ты, как Остап, едешь на могучем коне по безбрежной степи в Запорожье. Сава и Сева знают озёра, вокруг которых, как серебряные зеркала, лежит соль, и другие, заросшие камышом, где весной видимо-невидимо птиц. Запрячешься в камышах — и совсем рядом, отталкиваясь от воды лапками с перепонками, проплывёт дикий селезень. Испугавшись шороха, взлетит в воздух — вот уж и не видно его.
