правдой.
После того как я повесила трубку, Лидия жестом пригласила меня сесть на крутящееся кресло. Сама она выбрала обычный стул поодаль, но помещение было такое маленькое, что на самом деле между нами почти не оставалось свободного места. Она подождала, пока я соберусь с мыслями, а потом спросила:
– Хорошо поговорили?
– Странно.
– Ты же знаешь, как я отношусь к этому слову, – ощетинилась Лидия. – Это увертка. Бессмыслица. Уточни, что ты имеешь в виду.
И на сей раз я была так точна и конкретна, насколько это возможно. Я честно поделилась с ней своими мыслями.
– Не знаю почему, – сказала я, – но когда я разговаривала с ними, то все время представляла их в палате, что неудивительно, но не в Миннеаполисе, где они находятся на самом деле, потому что я никогда там не была, откуда мне знать, как там что устроено, а в заброшенной больнице в Майлс-сити. Она называется больница Святого Розария, и даже сейчас, когда я пытаюсь представить бабушку в палате Рут, я вижу ее в заброшенном темном здании. Полагаю, я могла бы постараться, добавить работающие мониторы, разные приборы, но если я не контролирую свое воображение, то мой разум переносит меня туда, в Святой Розарий.
– Почему, как ты так думаешь?
– Не знаю.
– У тебя должно быть объяснение, – настаивала Лидия.
– Наверное, я провела там слишком много времени, куда больше, чем в настоящей больнице. К тому же такое место нелегко забыть.
– Но ведь тебе никто не разрешал там находиться? – спросила Лидия, перелистывая страницу блокнота, чего почти никогда не случалось во время наших бесед, потому что я давала ей мало материала.
– Нет, – ответила я. – Мы обычно убегали туда без спроса.
Святой Розарий уже всплывал во время консультаций. Конечно же, мы не могли пройти мимо моей нездоровой дружбы с Джейми и другими мальчишками, которая, по словам Лидии, была вызвана неуместной потребностью подражать безрассудному поведению некоторых подростков мужского пола, что было частью моей неверной гендерной самоидентификации. Мы также обсудили в общих чертах мое пристрастие к алкоголю (которое подпадало под ту же категорию безрассудного поведения) и даже добрались до случая с Линдси. Об этом Лидия еще не слышала. Больше всего Лидию поразило (она сама мне в этом призналась в тот же день и еще не раз повторяла), что я связываю место, где грешила всеми возможными способами, с виной и печалью, вызванными болезнью тети Рут. Как выражалась Лидия, нам «нужно было еще хорошенько поработать, чтобы осознать эту связь, нащупать ее и извлечь на поверхность, чтобы посмотреть в глаза своему страху».
Тогда я не так уж хорошо разбиралась в психологии. Покинув «Обетование», я узнала кое-что полезное, но в то время я не могла точно сказать, где на наших консультациях заканчивалась религия и начиналась психология. По крайней мере, не с Лидией. Преподобный Рик держался попроще, хотя иногда мог ввернуть психологический термин вроде гендерной идентичности или первопричины, но в основном он придерживался Писания и пользовался привычными словами: грех, покаяние, послушание, да и то лишь тогда, когда он напускал на себя начальственный вид, что случалось с ним нечасто. Он любил слушать. Лидия же пичкала нас микстурой, в которой отрывки из Библии перемежались знаниями, полученными ею в НАИТГ – Национальной ассоциации по исследованию и терапии гомосексуальности. Лидия могла сказать, что грех есть грех, а затем долго распространяться о псевдосамоутверждающем поведении, через которое этот наш грех проявлялся. Если цель состояла в том, чтобы не дать нам подвергнуть сомнению лечение, которое мы получали, запутать нас, чтобы мы не понимали, опровергать ли нам Библию или методы психологического воздействия, которые она применяла, то своего она добилась. Но вряд ли план манипуляции был столь коварен и тонко продуман. Просто это было дикое поле, где не существовало правил. Да и кто мог их остановить? Теперь мне известно, как это все называется – псевдонаучно. Отличное слово, мне оно нравится. Но в тот день я не подозревала о его существовании, да если бы и знала, вряд ли употребила. Я радовалась, когда она выразила надежду, что мы стоим на грани важного открытия, проливающего свет на мой гребаный цикл развития, на то, что сделало меня сосудом греха, обеспечив мне год в «Обетовании». Я позволила ей поверить в это, и не только из-за Джейн и наших приготовлений к побегу, для чего требовалось наладить отношения с персоналом, но и потому, что решила: Если я действительно хочу оставить это место навсегда, никогда не оглядываться назад, возможно, мне следует дать им шанс. Нет, я не собиралась прогибаться, не рассчитывала обрести веру по мановению волшебной палочки. Вторым Марком Тернером мне не стать. Не было у меня ни нужных склонностей, ни воспитания – ничего. Но я подумала, что если буду честной с Лидией, по-настоящему честной, стану откровенно отвечать на все ее вопросы, тогда мне, быть может, удастся кое-что выяснить о себе. Что со мной не так? Вот о чем я тогда думала. Что?
Примерно неделю спустя после того, как Лидия разрешила мне позвонить в больницу, Бетани Кимблс-Эриксон принесла мне одно удивительное издание. Конечно, глядя на него, такого не подумаешь. Книжка в мягкой обложке была толщиной с журнал «Нэшнл Джиогрэфик», от нее пахло плесенью, сыростью, подвалом; прямо на названии, которое гласило «Ночь, когда обрушилась гора. История землетрясения Монтана-Йеллоустоун», красовался след от кофейной кружки. Ее написал (и, по-видимому, опубликовал за свой счет) некто по имени Эд Кристоферсон в 1960 году. Тогда за экземпляр просили доллар. Я знала, потому что об этом сообщалось жирным шрифтом в самом низу обложки: один доллар. Но теперь, тридцать три года спустя, на гаражной распродаже «Слова жизни», которая ежегодно проводилась на стоянке перед церковью, Бетани Кимблс-Эриксон отдала за нее всего двадцать пять центов. Я даже немножко расстроилась за Эда Кристоферсона, где бы он сейчас ни был.
– Представляешь, она лежала на самом верху, в коробке, которую уже собирались переставлять на другой стол, – все не могла успокоиться Бетани. С тех пор как она вручила мне книгу, я слышала этот рассказ никак не меньше сотни раз. – На самом верху. Это же маленькое чудо! Ну правда! Знаешь, сколько там всего было, на этой распродаже? Сотни коробок, я не преувеличиваю, правда. И я даже в половину из них не заглянула.
Бетани злоупотребляла словом чудо, описывая совпадения, и даже если она добавляла, что чудо маленькое, то это все равно раздражало.
