Намешав лошадям корму, я пошел было в избу, но на крылечко вышла Марфа - так звали жену Матвея - и послала меня поить коров. Тяжелая деревянная бадья опять несколько раз опускалась на дно колодца, и долговязый журавель тоскливо скрипел над головой.
Когда я вернулся в избу и сел пить чай, рубаха прилипала к потной спине и плечи немножко ныли...
У моего хозяина, кроме новой избы, стоявшей вдоль улицы, была еще старая, совсем покосившаяся, в которой никто не жил, а только хранились вещи.
Я прослышал, что в старой избе стоит корзина с книгами, оставленная младшим братом хозяина, Семеном, жившим больше в городе. В первое же воскресенье, когда все ушли в церковь, я забрался в старую избу, открыл корзину и стал перебирать книги.
Больше всего понравился мне "Песенник". Перелистывая страницы, я находил в нем знакомые песни: "Во саду ли в огороде...", "Ой, полна, полна коробушка...", "Ах вы, сени, мои сени...", "Ой, да ты калинушка...".
Многое в "Песеннике" я прочитал вслух, кое-что пробовал петь, но мне не терпелось посмотреть и другие книжки.
На самом дне корзины я увидел толстенную книгу, такую тяжелую, что ее пришлось вытаскивать двумя руками. На ней был выдавлен крест и золотыми буквами написано: "Библия". Мне даже стало страшновато. Бабушка рассказывала, что от библии один человек в Камышлове сошел с ума "зачитался".
С трепетом раскрыл я толстую книгу и медленно стал читать:
"...Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду..." Я остановился. Оглянул пожелтевшую страницу и стал читать дальше: "...Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда; Елиуд родил Елеазара; Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова..." Я остановился снова, уставясь в окно, перед которым ходил белый петух.
"Как же может родить мужик мужика?" - подумалось мне. Читать дальше я не стал...
Приближалась пора сеять. Матвей выкатил из сарая телегу, осмотрел бороны и начал готовить семена.
По соседству с моим хозяином жил богатый мужик Сидоров. Он тоже готовился к весне и покрикивал во дворе на своего работника Фомку, смирного на вид и худенького парня лет четырнадцати.
С Фомкой мы успели бы уже подружиться, если бы не помешали этому наши хозяева. В то же воскресенье, когда я смотрел книги в старой избе, они столкнули нас, как молодых петухов. Оба хохотали, подзадоривая нас. Особенный задор проявлял Матвей.
- Давай, давай, Степка... Так его, так... Поборет он твоего Фомку! Смотри, смотри, что делает!.. Под ножку, под ножку его! - кричал Матвей.
Я и сам не понял, как это получилось, но Фомку я действительно поборол. Матвей насмешливо сказал Сидорову:
- Дермо твой Фомка! Степке-то девять лет, а твоему?
Сидоров что-то мычал и строго поглядывал на Фомку, который смущенно стряхивал пыль со штанов.
- Пойдем, орел, круг остался за тобой! - весело сказал Матвей и направился к калитке.
На другой день, когда я вытаскивал из колодца бадью с водой, Фомка подошел ко мне и рассудительно, без злобы, сказал:
- Что ты, Степка, из кожи-то лезешь? Хозяина повеселить охота? Поборол ты меня потому, что мне не хотелось с тобой по-правдашнему бороться. Хозяевам-то что - забава, ржут, как жеребцы, а ты стараешься.
Мне было стыдно, и я молчал.
Один раз Фомка пришел ко мне в пригон, когда я посыпал отрубями мешанину. Бросив на мокрое сено несколько пригоршней, я отставил мешок с отрубями в сторону. Фомка покачал головой:
- Хозяину угодить стараешься? Отрубей хозяйских жалеешь? На конях-то тебе робить! Кони сыты - работа легче.
Я снова придвинул мешок и стал бросать отруби в колоду. Фомка помог перемешать сено.
- Ты в работниках-то первый год живешь, а я - пятый. Нагляделся на всяких хозяев, - продолжал Фомка. - Заговаривать зубы Матвей, видать, мастер, добрячком прикидывается, а борноволока заставляет мешанину коням замешивать, как большого парня. У Матвея только лошадей и пашни поменьше, чем у Сидорова, а так... один черт!..
Фомка махнул рукой и пошел на свой двор.
"Это он осерчал на Матвея, когда мы боролись, потому так и говорит о нем", - подумал я, идя в избу.
На другой день мы поехали с хозяином боронить.
Еще из разговора за столом я узнал, что едем куда-то к железной дороге, где проходят поезда.
Едва успели мы на поле распрячь лошадей и снять с телеги бороны, как за ближним лесом послышался какой-то непонятный шум. Я насторожился, повернувшись в ту сторону.
- Поезд идет! - оживился хозяин.
Из-за леса вынырнул паровоз, и за ним замелькали вагоны. Я оторопел.
На станции Пышминской, куда мы однажды приезжали с матерью, я видел паровоз "кукушку". Он бегал взад-вперед возле станции и часто свистел, закопченный, с высокой трубой. Я решил тогда, что это и был поезд.
- Разве поезда такие длинные бывают? - удивленно спросил я хозяина. Я коротенький видел.
- Коротенькие тут не ходят, - засмеялся хозяин и похлопал меня по плечу.
Боронить он сначала стал сам, а мне велел смотреть. Получалось у него очень хорошо: бороны шли ровно-ровно, как по ниточке.
Пройдя взад-вперед три - четыре гона, он позвал меня:
- Садись, орел! Действуй теперь самостоятельно. Он помог мне сесть на Гнедка и пошел к телеге. Сердце у меня колотилось. Дома боронил я много раз, но там на пашню ездил с братом или с матерью, а тут - с хозяином. Вдруг ему не понравится!
Но все вроде пошло хорошо. Проехал я от межи к меже несколько раз, а бороны не кривляли, дорожки от зубьев ложились как будто ровно.
Так бы, наверно, и продолжалась моя бороньба, если бы не подошел к хозяину какой-то мужик. Поздоровавшись, они сели рядышком у телеги и закурили. Разговора их вначале я не слышал. Но скоро до моих ушей стали доноситься отдельные слова: "Маньчжурия", "японцы", "гаолян". Я догадался, что это хозяин рассказывает про войну, и стал Прислушиваться. Ровняясь с телегой, я каждый раз придерживал Гнедка и чуточку приворачивал к телеге, чтобы побольше расслышать.
Рассказывал хозяин долго. Не по одной закрутке махорки спалили они за это время.
Когда же мужик попрощался и скрылся за бугром, хозяин почесал поясницу, глянул на дальнюю тучку над лесом и пошел ко мне, на пашню.
Пройдя бороненное, он остановился, посмотрел вправо и влево и стал поджидать меня.
- Ты что это, парень, окосел, что ли? - заругался хозяин. - Как боронишь?! Что это за кривулина такая? - показывал он на пашню. - Боронить не умеешь! Думаешь, в работниках жить - только шаньги есть?
Я понуро глядел на гриву Гнедка.
19. НА ПАШНЕ
Я уже не помнил, который раз мы ночевали в поле.
Холодное весеннее небо снова заполнили звезды. Хозяин постелил на землю, около пашни, сено, бросил на него потник и уложил меня спать. С шутками и прибаутками он укутал меня потеплее и ушел к телеге.
Сладкая дрема сразу навалилась на меня. Но и она еще долго жила звуками дневной работы. Мне чудилось, что хозяин снова запряг лошадей и стал боронить. Слышались его негромкие покрикивания на лошадей то совсем рядом, то где-то далеко, как бы на том конце пашни. "Почему он боронит, ведь кони устали?" - мелькнуло в голове. Но скоро все оборвалось...
- Вставай, Степанко! Вот соня! Солнышко встало, а ты все спишь. Смотри, сколько оно красных яичек на потник рассыпало... - приговаривал хозяин, тряся меня за плечо.
Я открыл глаза. Над черной пашней показался краешек солнца. Лошади стояли, уже запряженные в бороны.
Весна была холодная. Когда начали сеять, в лесных овражках и под кустами черемухи еще лежали ледяные корки. Обутки на мне давно разбились, и работал я в поле босиком. Ноги снова покрылись цыпками, на лодыжках и на суставах пальцев вскочили нарывы.
Усевшись поудобнее на широкую спину Гнедка, я тронул поводья. Заскрипели тугие гужи, зазвякали железные кольца на вальках, и бороны то плавно, то подскакивая на комьях, пошли по кромке небороненной пашни. Хозяин стоял на меже, насвистывал "Солдатушки, браво-ребятушки" и, должно быть, смотрел, ровно ли идут бороны. Но когда я на другом конце пашни повернул коней обратно, его там уже не было: он лег на телегу спать.
Солнце стояло еще у самой земли; длинные тени от лошадей и от меня доставали до того березового леска, у которого стояла телега. Сидел я на Гнедке, должно быть, еще нахохленный, заспанный, но, когда снова повернул коней навстречу солнцу, стало сразу веселее...
Пока хозяин спал, я перепел все частушки и песни, какие знал, даже и ту, которую придумал сам зимой на масленице.
Нравилась мне в нашей деревне, на Низу, голубоглазая, светловолосая девочка Дуня, моя ровня. На масленице мы целой оравой ездили по деревне и горланили частушки. Когда поравнялись с избой, где жила Дуня, мне захотелось спеть такое, чтобы Дуня догадалась, что это про нее, но ничего подходящего я не знал и решил тут же что-нибудь придумать сам и спеть, пока не проехали Дунину избу. Но лошадь бежала быстро, и сложить я успел только две строчки:
Против милочки пройду,
