– Чего ты туда уставилась? – спросил Костя.
– Еду и думаю, а кто это такой красивый с нами едет? – хихикнула Ира.
Меня чуть не стошнило. Они скоро закончат друг другом любоваться?! Оказалось, нет. Не скоро. Как только они сели в машину, Костя врубил музыку. «Оазис».
She’s electric
She’s in a family full of eccentrics
She done things I never expected
And I need more time…[1]
– Надеюсь, больше тебе времени не нужно, – закатив глаза, сказала Ирка, пристёгивая ремень безопасности.
– Уже нет. Попал так попал.
– Они решили пожениться, – негромко пояснила мне мама. – Костя вчера попросил у меня её руки.
– Как? – опешила я. – Когда? Ир, правда?
– Ага!
У неё было такое счастливое лицо, словно… Словно… Словно они уже поженились, нарожали семерых детишек и едут к морю в своем фургончике. Тьфу!
Признаюсь – я чуть не лопнула от злости.
Наверное, у меня очень плохой характер. Но меня дико взбесило, что эти двое находят чему радоваться в такой грустной ситуации. Нашли время жениться! Какой-то пир во время чумы!
– Я сказала, что надо у папы разрешения попросить, – продолжила мама, устраиваясь на подушке и укрывая ноги курткой, которую сняла Ирка.
Она её сняла, потому что Костя снял свою. Но ему-то так рулить удобнее, а ей? Ей какая разница? Она всё за ним повторяет, как обезьянка.
Я глаза закрыла. Чтобы не видеть их! Не слышать их! А «Оазис» тем временем надрывался:
Coz I’ll be you and you’ll be me
There’s lots and lots for us to see
There’s lots and lots for us to do
She is electric, can I be electric too?[2]
– А музыку нельзя выключить? – спросила я.
– Нет, – зевнув, ответила мама, – пусть лучше играет. А то Костя за рулем заснуть может. Не дай Бог.
«Не дай бог, – повторила я про себя. – А кстати…»
Наверное, нужно быть совсем бессовестной, чтобы решиться на следующую фразу, но я всё же решилась и подумала:
«А кстати, знаешь ли, Бог! Это нечестно! Во-первых, почему Ирке одной столько счастья? А во-вторых… Она у папы всё одеяло на себя перетянет! Всё папино внимание! Только и разговоров будет о том, как и где им пожениться (хотят небось камерную свадьбу) и кого позвать (но при этом позовут сто тысяч человек), где купить платье (пышное, белое, как торт) или где купить торт (пышный, белый, как платье), а может, где заказать самый раскрасивый лимузин (он же – самое дикое уродство на свете). Ну, в общем, хватит тем для разговора, что уж…»
Признаюсь: мне очень захотелось, чтобы Ира к папе не попала. Пусть она забудет дома паспорт! Или не вытащит из кармана куртки телефон, а её обвинят в том, что она попыталась пронести его к папе, и не пустят!
Потому что мама останется с папой до понедельника и сможет с ним поговорить. Но я-то, я? Когда я смогу рассказать ему о Кьяре, о том, как я играю с ней в оркестр, колошматя половниками по кастрюлям, и как целую её в ушки, а они нежные, как крылья бабочки? И как она меня жутко-прежутко любит, и как не хочет отпускать каждый раз. И кричит: «Лися! Лися плисла!» («Лиза! Лиза пришла!»). Она моё маленькое сокровище, и как же я хочу рассказать о ней папе вживую, чтобы видеть при этом его глаза, а не белую равнодушную бумагу!
Про Андрюху я бы с ним посоветовалась. Пусть папа подтвердит, что он полный придурок – раз мечтает связаться с Фоксом!
Рассказала бы о том, как я пошутила про сациви на своем дне рождения и как бабушка засмеялась, хотя всем хотелось плакать. И как мы все за руки взялись (про облако уж не буду, мне же не пять лет, чтобы такое рассказывать).
И ещё сказала бы о песне «Семь слёз»! Если он её не слышал, рассказала бы ему, что заказала песню для него на радио! Мы бы, может, посмеялись опять, споря, кто это танцует на сцене – дядька или тётка? «Шевелюра – как у тётки», – скажу я. «Угу, но фигура-то мужская!» – заспорит папа.
И когда мне об этом говорить, если весь эфир забьёт Ирка со своей дур-рацкой свадьбой!
Я ехала и злилась страшно. Даже не могла заснуть. Ира задремала, мама давно спала. Костя всё-таки сделал музыку потише.
– Красиво, – сказал он, кивнув на деревья за окном.
Я повернула голову. Деревья тянулись к дороге, изгибаясь арками. Недавно прошел ледяной дождь, заморозил ветки и пригнул их к земле.
Ничего красивого не было в этих деревьях. Они были жуткими. Просто отвратительными.
Чтобы не видеть их, я стала смотреть на луну. Она горела, как золотая монетка, втиснутая в чёрное пластилиновое небо. А потом будто покатилась за нами по верхушкам тёмных деревьев, не побитых ледяным дождём.
Мне показалось – кто-то следит за мной одним глазом.
«Пусть она к папе не попадёт, а? – прошептала я этому кому-то. – Зачем ей туда вообще? У неё теперь есть Костя. Она нас всех на него променяла. И папе эти чудненькие новости вполне может и мама передать».
Когда я проснулась, мы ещё не доехали. За окном рассвело. У меня очень замёрзли ноги и затекла рука. Мы проезжали какую-то деревеньку. Из труб домов валил голубоватый дым, да и сам снег казался голубым. За деревьями виднелся большой бледно-розовый круг.
– Это солнце? – тихо спросила я у мамы.
– Луна! – ответил мне Костя. – Солнце сзади!
Ирка фыркнула. Я почувствовала, что меня укачивает, но промолчала. Хватит с меня насмешек этих двоих.
– Будешь?
Мама протянула мне йогурт в бутылке. Он неожиданно оказался тёплым.
– Грела тебе в руках, – объяснила мама.
– Спасибо.
– Это Костя всем купил перед дорогой.
Я отвернулась к окну. Нам теперь по гроб жизни надо Косте быть благодарными?
– Приехали! – сказал он и свернул с большой дороги на сельскую.
За окном была обычная деревня. Покосившиеся домики, тёмные заборы, собаки, лаявшие за ними, тётка, закутанная в платок.
А потом мы подъехали к кирпичному зданию. В торце – будка и шлагбаум. Перед ним стояли красные «жигули». За шлагбаумом – внутренний двор, который заканчивается высокими воротами с калиткой. Сбоку – ещё одно небольшое здание, с крылечком под козырьком. Мама сказала, что в здании с крылечком – проходная, а за ней – колония. А в большом кирпичном – комната ожидания. Вход в неё не через будку в торце, а сбоку. Мы должны пойти туда, подать заявки на встречу с папой и ждать, когда нас к нему пустят.
Все здания были мрачными. Охранник из будки что-то кричал таджикам, которые вылезли из красных «жигулей». Таджики непонимающе переглядывались и прятали руки в карманы джинсовых курток. Не знаю, виноваты ли они были перед охранником, но одеты они были точно как психи – кто в такой минус выйдет на улицу в джинсовых куртках с отворотами белого искусственного меха?
А может, им больше не в чем?
На секунду у меня сердце сжалось – то ли от стыда, что у меня есть в чём, то ли от жалости. Но потом я посмотрела на проходную, за которой начиналась колония, и сердце забилось радостно-прерадостно.
Ещё чуть-чуть, и я увижу папу. Ещё капельку – и я его обниму!
– Мам, смотри, твой язык, – сказала Ирка, кивнув на горшок, из которого бодро торчали длинные и широкие темно-зелёные листья.
Мама оторвалась от заявления, в котором перечисляла все вещи, которые привезла папе, и писала просьбу пустить нас с Иркой на краткосрочное свидание, а её – на долгосрочное.
– Угу, – сказала она, – сансевиерия. Лиз, дай свой паспорт.
– Почему мамин язык? – спросила я шёпотом.
– Цветок так называется, – пояснил Костя и подмигнул Ирке. – Тёщин язык.
Я отвернулась. Хотя смотреть было не на что.
Маленькая комнатка. Два пыльных дивана и несколько табуреток. Стол, за которым сидит парень и читает книгу про йогу. Спортивный такой парень, в футболке, руки накачанные. Носатый очень, а так – почти симпатичный. Спокойный, вежливый. Он выдал нам бланки для заявления, то есть обычные листки бумаги, и мама написала: «Заявление, прошу разрешить мне свидание…» Ну и так далее.
В углу тихо шипел серый экран телевизора.
– Войну микробов показывают, – сказал Костя, кивая на экран.
Ирка хихикнула.
Ещё в комнатке ждали несколько тёток, они тоже пришли на свидание. В кресле дремал дядька в кожаной куртке.
Одна из тёток, в длинной шубе и вся в кольцах, сказала, что приезжает в последний раз. Следующий – на воле. Мама посмотрела на неё долгим взглядом… Потом снова начала писать.
В комнате было две пары часов. Настенные и будильник на телевизоре. И те и другие показывали неправильное время. Может, им тут, в колонии, всё равно, сколько времени?
Интересно, как ориентируется этот парень, который читает про йогу? Дело в том, что мы ждём девяти часов.
В девять он позвонит по телефону и спросит разрешения, чтобы мы представились. Мы назовём фамилии, скажем, к кому идём, а потом нам позвонят на тот же телефон и скажут, что можем идти к проходной.
У них тут всё так – сплошные разрешения и порядки. Мама всё время в напряжении.
