– Этот парень тоже заключённый, – прошептала Ирка. – Видишь, на нём одежда такая.
– Откуда ты знаешь?
– Мама сказала.
– А папа… Тоже так может работать?
– Нет, он в колонии. А этот на поселении. Это значит, что он живет в общежитии. Работает в тюрьме. Потом его отпустят, и он уедет.
– А как попасть на поселение?
– Сложно. Мама говорит, не раньше мая. А то и сентября.
У меня в сердце стало немного холодно, но я постаралась этот холод придушить.
– Погоди! А он как… прямо свободный?
Парень отрывается от книги и улыбается мне. Он обычный, темноволосый, с крупным носом. И взгляд нормальный, добрый. Даже и не скажешь вот так по человеку, что он на самом деле в тюрьме сидит.
Я прикусила язык. А по папе скажешь, что ли?! Я его давно не видела, но уверена – он нормальнее нормальных!
А парень сказал:
– Я не свободный.
Значит, слышал мои слова. Я смутилась, но он правда был удивительно спокойный, принялся объяснять:
– У нас перекличка каждые два часа. Проверка. Во дворе. Но, конечно, свободы побольше, чем у ваших. В магазин можно ходить. Хотя там мало что есть. Вот яиц нет, например, представляете?
Мама что-то хочет у него спросить, но он бросает взгляд на часы, которые висят на стене, и говорит:
– Пора!
Звонит. Потом подходит к трубке мама и говорит папину фамилию, год рождения и номер отряда. И наши имена. И годы рождения. И вдруг… Мамины глаза расширяются.
– Как? – бормочет она. – Как нельзя? Но… Но я прошу вас! Мы из Москвы четыре часа добирались. Я… Да… Хорошо. Простите. Поняла.
Мама садится в кресло, растерянно глядя на нас. Трубку уже берет тётка в шубе. За ней в очередь встаёт дядька в кожаной куртке.
– Что? – пугается Ирка. – Нельзя к папе?
– Можно. – Мама смотрит нерешительно на меня. – Но… Только тебе, Ир. Лизе – нет.
Вот тут как будто на меня потолок обрушился. Я набрала в грудь воздуха:
– Как?! Почему? Что это? Почему так, мама?!
– Не вопи, – просит мама, берёт меня под руку и выводит на улицу. Оборачивается и говорит Косте:
– Слушайте, кого вызовут. Если нас – бегите за нами!
Я просто захлёбывалась яростью.
– Мама, объясни немедленно!
– Лиза… Оказывается… Можно только одного ребёнка, понимаешь? Старше двенадцати…
– Одного? Одного ребёнка старше двенадцати, – повторяю я. – Так… Значит, можно взять меня? А не Иру? А её оставить с Костей. Им же вдвоем веселее. Мама! Мама, почему ты молчишь?!
– Лизочка…
Мама ходит у крыльца туда-сюда. Её губы плотно сжаты.
– Лизочка, ты должна понять…
– Что?! Что ты Ирку любишь больше меня?
– Да не пори ты чушь! Я вас одинаково люблю! Но у Иры важная новость.
– Да?! А у меня их и быть не может? Вы бы спросили хоть!
– Лиза! Но ты же не выходишь замуж! – сердито говорит мама.
– О да… Замуж я не выхожу! Точно! Вот! Моя! Главная! Проблема! Теперь! Я! Поняла! Чтобы встретиться с папой, мне надо выйти замуж!!!
Я со злостью пинаю стену здания. Твё-ёрдая! Мне больно.
– Перестань! – кричит мама.
На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.
– Перестань, – повторяет она шёпотом, схватив меня за рукав, – так нельзя! Надо думать и о других!
– А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?
Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.
– Я сделаю всё, что могу, – говорит она шёпотом. – Я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять.
Мама уходит внутрь.
Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость, как могу, внутрь. Не ради них, ради себя. Иначе у меня взорвётся мозг.
Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слёзы всё равно бегут: кап-кап-кап… На снег. Это нечестно. Не-чест-но!
Наконец нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.
Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.
– Ну прости, – говорит она, убирая их в свою сумку, – в другой раз ты.
Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.
Шлагбаум подняли. Костя подъехал к проходной, за которой начиналась колония. Там уже стояла очередь. Дядька в кожаной куртке был уже тут и курил. Женщины кутались в пуховики и прохаживались взад-вперёд. Таджики прыгали на месте. Тётка в шубе громко говорила по мобильному.
Костя вытащил чемодан из багажника. Мама указала ему на место у самой двери.
– Женщина, – обратился к ней дядька в куртке.
– Нас вызвали! – отрезала мама.
У меня внутри всё дрожало. А вдруг все-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал серо-зелёный краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.
– Я постараюсь, – прошептала она, а громко сказала: – Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавятся.
У ворот проходной стояла конура, а рядом с ней ходила туда-сюда собака на железной цепочке. Из пасти у неё шёл пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью «Молоко». Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с банкой молока, вскрыл её ножом, налил собаке в миску. Она принялась жадно хлебать.
Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной, и вышла крепкая тётка со светлыми кудрями и накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи её была наброшена куртка защитного цвета.
– Так! Макаровы!
– Мы здесь, – подскочила мама и, приблизившись к тетке, начала объяснять что-то шёпотом.
– Вы что, чокнулись?! – закричала тётка на маму и сунула ей паспорт обратно: – Заберите ЭТО! Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмете?
– Ну простите, просто у неё день рождения был, вот на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, – бормотала мама.
– Слушайте, правила – это правила. Всё! Сумки будем заносить?
– Костя, – прошептала мама, отворачиваясь.
Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.
– Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.
А я стояла и смотрела на эту тётку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, что я сейчас прожгу её взглядом насквозь, и в её серо-зелёной куртке будет дырка! В ней самой будет дырка!
Но ей было всё равно.
– Вы долго ещё будете стоять?! – закричала она маме. – Если не хотите, пропустите других.
– Да как же, – пробормотала мама и стала помогать Косте затаскивать вещи в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.
У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала – это она для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. Радовалась тому, чему мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?
Мама вырвала сумку на пороге.
– С ума сошла? Она тяжёлая!
Но я молча, сдерживая слёзы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.
– Может… – нерешительно начала мама.
– Не может, – отрезала тётка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решеткой. – Если так хотите эту провести, оставьте старшую!
Ира дёрнулась. Мама покачала головой и положила мне руку на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.
Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась.
Мы с Костей уселись в машину. Он на своё место, я за ним.
– Сядь за Иркиным, – попросил он, – я своё кресло хочу опустить.
Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? И в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук – везде у меня был тот же холод, что и снаружи, на улице.
Я ненавидела Ирку.
В голове мелькнула дурацкая мысль – может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?
– Обидно, да, – сказал Костя, зевая и вытягиваясь на своём кресле.
– Даже не представляешь себе насколько, – еле выговорила я.
– Почему не представляю?
Я покосилась на него. То есть на его затылок. Какой же он… Ну неужели всё надо понимать буквально? Или он издевается?
– Потому что у меня было что папе рассказать! – выпалила я.
– Это понятно, – кивнул он, закидывая руки за голову.
– Ну конечно, не такое важное, как у вас с Ирой.
Я старалась говорить ровно, но всё равно получилось язвительно.
– Да и у нас неважное, – сказал Костя, – это Ирке важно. А если ваш отец не разрешит мне на ней жениться, я её украду. Поможешь?
– С удовольствием, – буркнула я, – очень она мне нужна.
Я помолчала и добавила:
– Зря ты сказал, что у вас неважное. Я бы так хоть за дело мучилась.
– Может, ты своё важное в письме напишешь?
– Да не могу! – взорвалась я. – Я о живом человеке хочу рассказать! О маленьком! У меня слов не хватит. Тут показывать надо! Изображать. А ещё… Ещё я хочу сразу видеть папины глаза, понимаешь? Он же удивится, что я к ней хожу.
