не жалко. Аннаба.
Тут я сделал паузу, будто уже не знаю. А потом посмотрел на Рому и тихо чётко сказал:
– Анапа.
– Ч-чёрт, – выругался Рома.
– «Чёрт» – нет такого города!
* * *
Потом его выписали домой. Правда, ходить Рома до лета не сможет – ему надо лежать. Зато дома! Там пианино же есть!
Ромке постель прямо рядом с пианино устроили. Он пока только правой рукой может играть, а левая в гипсе – двумя пальцами можно шевелить, но одну клавишу или две он нажимает нормально.
Я по телевизору видел пианиста – у него и две руки, и бабочка, и оркестр. И пот течёт со лба – страшно смотреть! А всё-таки мой Рома лёжа, с загипсованной рукой играет гораздо лучше. Того, по телевизору, мне скучно стало слушать. А Рому – никогда не скучно.
Мы с дедушкой приезжаем помогать с девчонками – гуляем с ними, играем. То есть я просто езжу в гости, а дедушка почему-то говорит, что я помогаю.
Рома обещал скоро уже начать со мной заниматься.
* * *
Сегодня прошёл ливень, такой сильный-сильный, он смыл остатки снега, и улица стала как новая, и небо новое, весеннее.
Мы идём вместе с дедушкой на почту. Дедушка иногда пишет длинные письма своим друзьям, настоящие, бумажные. Потом мы идём на почту, покупаем конверты и иногда открытки. Открытки дедушка покупает без меня, я их не люблю. Я люблю марки. Не все, правда, – но иногда попадаются и правда красивые.
Когда мы выходим на улицу, небо уже совсем синее и высокое – совсем не зимнее. А на переходе стоит девушка в жёлтой юбке.
Я даже глаза закрыл, какой цвет. Юбка длинная, развевается на ветру, и цвет её – не прямой жёлтый, не плоский, а песок с примесью глины, скалистый осыпающийся берег у моря, пахнет мокрым деревом… На фоне неба.
И у меня в голове пошли аккорды, сразу. Закрыл глаза – цвет остался в голове, и аккорды остались – такие с септимами, с нонами, где-то наверху, в верхнем регистре. И вообще никаких басов, жёлтые аккорды оторваны от земли…
– Лёва, зелёный!
Я даже испугался, откуда зелёный – зелёный сюда не надо! А потом понял, это светофор наш зажёгся.
Юбка осталась там, на переходе, ждёт кого-то. И сказала мне:
– Чего уставился? Рот закрой!
Мой дедушка Миша остановился. А потом вернулся вместе со мной обратно и сказал:
– Зря вы так. Мой внук особенно чувствует цвета, а у вас очень красивая юбка. Правда.
Я поднял глаза и увидел, что кроме юбки у неё ещё очень выдающиеся формы. Но у свитера цвет не очень, поэтому я опять перевёл глаза на юбку. Лица вообще не рассмотрел.
– Он у вас… Извините, он… нормальный? – спросила юбка.
– Да. Даже немного больше – он художник, – ответил дедушка очень спокойно.
И мне тоже было спокойно. И тут она сказала:
– Извините. Простите меня, пожалуйста! У меня просто очень плохой день.
– Зато у вас очень красивая юбка, – галантно сказал дедушка.
– Именно поэтому, – усмехнулась девушка, и я наконец рассмотрел лицо. Некрасивая и старше, чем я думал. – Когда плохой день, – добавила она, – нужно его чем-то красивым… Разбавлять.
– Вы тоже художник? – спросил я.
– В некотором роде. А ты, Лёва, извини меня, ладно?
– Ладно. Можно, я ещё посмотрю?
Она засмеялась. А дедушка мой сказал ей:
– Не такой уж плохой день, а?
* * *
Надо же, уже все дорожки высохли – и вдруг пошёл снег. Всю зиму толком не было снега, и тут! В марте. Такими огромными хлопьями, валит и валит. Всё стало очень красивым. Я люблю, когда снег, он вкусный. А бабушка говорит, что она столько меня лечила и как мне не стыдно.
Но я уже не болею. Правда, хожу в тёмных очках – снег очень слепит глаза, у меня сразу болит голова, текут слёзы, и из носа тоже течёт.
Я вернулся в школу и сразу увидел Соню. Она сидит с Комлевым, разговаривает с ним. Они за третьей партой, а я за четвёртой в соседнем ряду. Я вижу Соню под определённым углом, и этот угол мне нравится. Я вижу не лицо, а ухо. Ухо, кстати, вполне тоже звучит. Ещё часть щеки и руку – она всё время заправляет волосы за это ухо. И они сразу же обратно! Сразу или почти сразу, в среднем за одиннадцать секунд: самое быстрое было за две, а один раз почти минуту держались.
А Комлева я вынес за скобки, чего мне какой-то Комлев. Пусть Соня сидит с кем хочет. И разговаривает тоже с кем хочет.
С таким ухом можно.
* * *
Географию я люблю, я уже говорил. И совсем не виноват, что так получилось. Что учительница ошиблась. Она вместо «тропический» сказала «экваториальный пояс».
Перепутала. Как бабушка иногда говорит другое. Я бы не стал её поправлять; но ведь кто-то может подумать, что она не ошиблась, что это правильно!
И я сказал:
– Тропический.
– Что?
– Вы хотели сказать, тропический пояс.
– Я так и сказала.
– Вы сказали – экваториальный.
– Нет, я этого не говорила! Иноземцев, как без тебя было спокойно!
Это было ужасно несправедливо. Ведь я был прав, и это все видели! Я думал об этом некоторое время, уже и урок закончился – а я всё думал. И наконец не выдержал и двинул изо всех сил кулаком по столу. И заорал, конечно, – больно же!
– А, – сказал Комлев. – Наш придурок опять на месте. А я думал, тебя в другую школу перевели. Для таких уродов, как ты.
Я сжал голову руками, но это бесполезно; я уже знаю, что сейчас будет. Взрыв фиолетового и коричневого, перед глазами будто с грохотом падают какие-то доски, камни, цветные пятна… Я пока держусь, но через секунду меня сорвёт.
И тут будто сквозь плёнку я слышу Сонин голос:
– Ты сам придурок, понял?!. Оставь его в покое! Если хочешь знать, он тебя умнее в сто раз!
…Я не понимаю, кому она это говорит. Для этого нужно открыть глаза. Но, кажется, камни и доски стали падать медленнее. Точнее, совсем перестали.
– У тебя голова болит, Лёва? – спрашивает Соня. При всех.
– Да.
– Пойдём, я тебя к медсестре отведу. Пойдём?
Я пока не понимаю, что со мной происходит. Я будто потерял точку опоры, сбилась система координат. Мне трудно встать; и Соня даёт мне руку.
– Пойдём.
– Решила в санитарку поиграть? Тащить раненого с поля боя? – спрашивает Комлев.
– Отвали, – говорит ему
