Ознакомительная версия.
ШАГИ В КОРИДОРЕ
Скучный ветер студил лужи, как чай на блюдечке. Звенели телефонные провода. В десять телефонная барышня соединяла звенящими в ветре проводами полицейский участок с зеленым кабинетом за учительской. Директор, зеленый, как обои его кабинета, и медлительно безрадостный, как диктант, повернул рукоятку телефона, откинулся в кресло, снял трубку и поднес ее к уху. - Да, - сказал он, - слушаю. В гимназии шли уроки. И через полчаса во всех классах услышали: по коридору прошли двое. У этих двоих были тяжелые незнакомые и недобрые шаги. У одного, ступавшего тяжко и кряжисто, скрипели сапоги. Другой на каждом шагу чем-то позванивал, тренькал. В классах прислушивались. Подняли головы от тетрадей, шпаргалок, щелей в парте, от запретных книжек и козырного валета. На дверях остановились настороженные взгляды.
РАЗВЯЗКА
В третьем шла письменная по математике. Коридор опять затих. Скрипели перья. Биндюг сморозил что-то в задаче. Не выходило по ответу. Шаги в коридоре совсем сбили с панталыку. Степка-Атлантида, у которого сердце тоже екнуло, увидев друга в затруднительном положении, послал ему записку: "Свинья не выдаст, директор не съест". Но свинья выдала... Дверь класса раскрылась. Класс грохнул партами. Вошел мерзостно-ликующий Цап-Царапыч, играя брелоком-ключиком. Ключик был от шкафа, где лежал кондуит. Цап-Царапыч вызвал: - Гавря! К директору! Атлантида растерянно вырос над партой. Цап-Царапыч заторопил: - Ну, живо! Поворачивайся. Книги возьми с собой... Класс взволнованно загудел. С книгами!.. Значит, совсем. Не вернется... Биндюг ждал, словно под удар наклонив голову, но Цап-Царапыч молчал. Козодав, убоявшись Биндюговых кулаков, вырезал и его из списка. Атлантида дрожащими руками собрал книги, взял ранец и пошел к двери. По дороге незаметно сунул Биндюгу свернутую в трубочку бумажку. В дверях Атлантида остановился и хотел что-то сказать, но Цап-Царапыч вытолкнул его за дверь. Класс томительно молчал. Учитель математики нервно протирал запотевшие стекла очков... Биндюг расправил бумажку, которую ему дал Атлантида. На бумажке было полное решение задачи, не выходившей у Биндюга. Степка и в последнее мгновение не забыл друга, помог. С минуту Биндюг сидел неподвижно, опустив голову и уткнувшись глазами в одну точку. Потом вдруг встал, качнулся над партой, вобрал воздуха во всю свою широкую, как рыдван, грудь, избычился и решительно сказал: - Можно выйти? - До конца урока осталось десять минут, - сказал учитель. - Можно выйти? - упрямо выдыхнул Биндюг и шагнул в проход. - Идите, если вам так приспичило. Замерший класс увидел, что Биндюг собрал книги, торопясь, попихал их в ранец и грузно пошел с ним к дверям. Небывалая тишина наступила в третьем классе. Не оглядываясь, Биндюг вышел в коридор. В пустом коридоре Биндюг почувствовал себя маленьким и обреченным. И он услышал, как за дверью в страшном немении покинутого им класса полыхнул, взвился над партами, чернильницами, кафедрой тонкий хохот и перешел в захлебывающийся визг. Это на первой парте, не выдержав, забился в истерике маленький Петька Ячменный... Биндюг расправил плечи и зашагал в кабинет директора.
ВОСЕМЬ
Козодав сопел. Он сопел и тыкал пальцем в стоящих перед ним гимназистов. - Так точно! Это вот - Свищ. А этот-с - Атлантида-с. Ихняя кличка такая-с. Другой, позванивая шпорами, раскачивался, откинувшись на спинку стула, и крутил черные усики: - Так-с, так-с... Ай да конспирация!.. Так-с, молодые люди. Семеро стояли перед столом. Семеро, так как сына земского начальника не было. Копоть тоски и отчаяния оседала на лица. - Так. Отлично, - сказал резко и сухо директор, словно щепка треснула, благодарю вас... Ну-с, скверные мальчишки! Что вы можете сказать? Стыд! Срам! Позор! Кто был еще с вами? Не скажете? Скверные, отвратительные мальчишки. Мародеры! Вы все будете исключены. Вы позорите герб. Разговоры бесполезны. Пришлите родителей. Мне их очень жалко. Иметь таких детей большое горе для родительского сердца. Дрянь. Семеро вскинули глаза и тяжело вздохнули. Родители... Да... Сейчас дома будут слезы матери. Ругань. Отодвинутый с грохотом стул отца. Может быть, оплеуха. Стынущий обед... "Водовозом будешь, скотина!.." Пустые дни впереди. И Царь Иудейский грубо сказал: - Не будем касаться родителей, Ювенал Богданыч! И так тошно. - Молчать! Вы что, волчий билет захотели, скверный мальчишка? В это время вошел Биндюг. Он уперся в край стола. Стол заскрипел. Биндюг, тяжело двигая челюстью, разжевал: - Я тоже, Ювенал Богданович... Я... их главный. - Ну что ж. Можешь считать себя свободным. Ты тоже исключен. В раздевалке стало меньше на восемь шинелей. Восемь человек побрели по размякшей площади, увязая в грязи, согнувшись под тяжестью ранцев и беды. В последний раз они оглянулись на гимназию, и один из них - ото был Биндюг, в классе из окна видели - злобно погрозил кулаком. И в классах всем, кто видел их, захотелось кричать, трахнуть кулаком по парте, опрокинуть кафедру, догнать ушедших... Но в классах сидели гимназисты. А гимназистам запрещалось шуметь и быть товарищами, пока им не разрешал этого звонок, отмеривающий порции свободы. Перья скрипели и кляксили.
ПУКИС - БЕНЕФИЦИАНТ
А к середине пятого урока в тихий коридор вошел серьезный Иосиф Пукис. Мокеич, сторож, опилками мыл пол. Иосиф вежливо поздоровался и сказал вкрадчиво: - Господин обер-швейцар! Мне бы так треба видеть господина директора. Дело идет о жизни и наоборот. Директор принял Иосифа в учительской. Директор торопился: - Ну-с? Чем могу?.. Э-э... Прошу не задерживать. - Господин высший директор, - начал Иосиф, - я - старый блуждающий еврей, и я вижу на вашем лице семейное счастье. Бьюсь об закладку, ваши дети не будут ходить босы и наглы. - Короче! - сухо перебил директор. - У меня нет детей. И, кроме того, нет времени... - Одно маленькое мгновение, господин директор. Вы сегодня исключили восемь ребят. За что вы их исключили, я вас спрашиваю? А я имею право спрашивать? Нет! И еще двадцать раз нет. Но у меня мягкое сердце. А когда мягкое сердце, так нельзя молчать. Мне очень жалко за мальчиков. А еще больше мне жалко за родителей, которые нянькали и росли этих мальчиков. Господин директор, у вас нет детей. Дай вам бог, чтобы они у вас были. Вы не знаете, как это - ой-ой-ой - больно, когда приходит ваш мальчик и... - Будет! - Директор встал. - Бесполезный разговор. Выход на улицу вон в ту дверь. - Одну маленькую минуточку! - закричал Иосиф, хватая директора за рукав. А вы знаете, что эти звонки, чтоб они пропали, резали все ваши мальчики? Сколько учится их у вас всего? - Двести семьдесят два учились до сего дня, - машинально ответил директор. - Так из них резало двести шестьдесят самое меньшее. Что вы на это скажете? А что, если я скажу, что ваш лучший ученик, сын господина высшего земского начальника, дай бог ему здоровья, резал, и даже лучше многих? Полиция вам показала кусочек. И Иосиф вынул полный манифест и показал директору. Директор побледнел. Подписи всех восьми классов стояли на манифесте. Директор брезгливо протянул Пукису руку. - Садитесь... пожалуйста... Тогда Иосиф изложил свой план. Мальчиков принимают в гимназию обратно. Полиция делает обыск в шалмане и находит звонки. Афонский Рекрут пока скроется. С ним все уже договорено. Все будут думать, что звонки резали бродяги из шалмана, гимназисты будут оправданы. Скандал будет потушен. Если же директор не примет обратно мальчиков, весь город, вся губерния, весь учебный округ узнает завтра же и о порядочках в Покровской гимназии, и о том, как ведут себя дети земских начальников... - Хорошо, - выдавил директор, - они будут приняты обратно. Мы им запишем только в кондуит. И он вынул бумажник. - Сколько вам следует за это, - спросил директор, - за это... и еще за то, чтобы вы молчали? Иосиф вскочил. Иосиф перегнулся через стол. Иосиф сказал; - Господин директор! Вам не придется платить мне, господин директор... Но, клянусь памятью моей матери, да будет ей земля пухом и прахом, что будет такое время, когда вам заплатят и я, и мы, и те восемь, которые пошли, как выгнатые собаки... и заплатят с хорошими процентами! Так кончается сказание об Афонском Рекруте.
"ЖУРАВЛИ" И "ЛЕБЕДИ"
После скандала со звонками гимназия временно как будто немного притихла. Кровопролитные мордобития, кражи и дебоши стали пореже. Зато режим в гимназии сделался еще суровее. И Цап-Царапыч то и дело потрясал гипсовые основы античного искусства, отпирая шкаф с кондуитным журналом и беспокоя преклонных лет Венеру. Строжайше были запрещены прогулки по платформе и Народному саду. Серая, тоскливая нудь сочилась изо дня в день, с одной странички учебного дневника на другую. Кондуит свирепствовал. На уроках у стен выстраивались рядами наказанные. В журналах выстраивались осенними журавлями косяки носатых единиц. Лебедями плыли двойки.
ТРИ "Е" И "ТАРАКАНИЙ УС"
Особенно рьяно разводил "журавлей" и "лебедей" учитель латинского языка Вениамин Витальевич Пустынин, прозванный за длинные, торчком стоящие усы "Тараканий Ус", или, "по-латыни", "Тараканиус". Была у него и другая весьма распространенная в нашем классе кличка: "Длинношеее". Был Тараканиус худ, носат и похож на единицу. Шея у него была длиннющая, по-верблюжьи раскачивалась она над крахмальным воротником с острыми углами. Однажды на уроке Гавря, желая потешить класс, спросил Тараканиуса: - Вениамин Витальич! Хотя у нас сейчас не русский, объясните, пожалуйста: ведь есть такое слово, которое на три "е" кончается? - Есть, - ничего не подозревая, ответил Тараканиус, - есть! Например, вот: длинношеее. Класс грохнул. Гавря, торжествуя, сел. С того дня Тараканиуса в классе и всюду встречали три громадные буквы "Е". Они глядели с классной доски, с кафедры, с сиденья его стула, со спины его шубы, с дверей его квартиры. Их стирали. Назавтра они появлялись снова. Тараканиус бледнел, худел и ставил единицы в тетрадках и дневниках. У него была страсть к маленьким тетрадочкам, куда мы записывали латинские слова. Вызывая на уроке ученика, он непременно каждый раз требовал, чтобы у нас на руках была эта тетрадка. - Тэк-с, - говорил он, - урок, я вижу, ты усвоил. Ну-с! Дай-ка тетрадочку. Посмотрим, что у тебя там делается. Что?! Забыл дома?! И смел выйти отвечать мне урок без нее! Садись. Единица. И никакие просьбы, никакие мольбы не спасали. Единица! В нашем классе были два ученика - Алексеенко и Алеференко. Однажды Алексеенко забыл пресловутую тетрадочку. Тараканиус вошел в класс, воссел на кафедре, надел пенсне и негромко вызвал: - Але...ференко! Алеференко, сидевший позади Алексеенко, пошел к кафедре, Алексеенко, которому со страху почудилось, что вызвали его, вскочил и уныло пробасил: - Я тетрадку забыл, Вениамин Витальевич... со словами... И замер от ужаса: к кафедре подходил Алеференко. "Обознался!.. Ой, дурак!.." Тараканиус невозмутимо обмакнул перо в чернила. - Ну, собственно, я не тебя, а Алеференко вызывал. Но раз уж сам сознаешься, получай по заслугам. И поставил единицу.
Ознакомительная версия.
