Туа-Туа больше не спорила. Вверху, словно красный глаз, блестел фонарь; кораблик поскрипывал, качаясь на ветру.
Выйдя, они увидели залив: сплошной белый лед, до самых островов. Миккель шагал с лопатой на плече и молчал. Нет больше капитана Петруса Юханнеса Миккельсона…
Глава двенадцатая
ПОЧЕМУ У СИМОНА ТУКИНГА ГОРИТ СВЕТ
Дело было вечером. Миккель сидел на кухне и ковырял вилкой в тарелке.
— Ты уж не заболел ли? — удивилась бабушка. — Может, тебе селедка с картошкой не годится?
Миккель молча чертил ногтем по столу.
— Или все думаешь о том мазурике, что слонялся здесь на рождество? — продолжала бабушка. — Ужли бродяг не видел раньше?
Миккель мотнул головой: видел, кто же бродяг боится!
— То-то, — сказала бабушка. — Чего бледный такой? Живот болит?
— А какой он был? — спросил Миккель.
— Кто?
— Отец мой.
Бабушка Тювесон разинула рот. Словно хотела что-то сказать, да не могла выговорить.
— Вон он сидит, — промолвила бабушка наконец и показала на фотографию над буфетом.
— Нет, а какой он сам?
— Или я тебе не рассказывала? Честный человек был, и ведь надо же такой беде случиться. Ешь, расти да будь ему под стать.
— А «Три лилии»?
— Добрый корабль был, не хуже других, — ответила бабушка. — Вот он и нанялся матросом, потому что бедняк был и не хотел дома штаны просиживать.
— Я думал, он капитаном был, — сказал Миккель.
— Не был — так мог стать! — отрезала бабушка. — Кабы не шторм возле Германии.
— У маяка Дарнерарт? — спросил Миккель.
Бабушка уронила чашку, губы ее задрожали.
— Откуда… откуда ты знаешь, Миккель?
— Говорил кто-то.
Бабушка Тювесон подвинула стул и села. У нее был такой вид, словно ей сто лет.
— Уж лучше скажу все как есть, внучек… — пробормотала она. — Непутевый он был, вот что. Веселый и добрый, но без царя в голове.
— Так я и думал, — сказал Миккель.
— А еще он в железку играл.
— Это что? — спросил Миккель.
— Карточная игра такая. Да простит его бог. Уж так пристрастился, и никогда-то ему не везло. «Вот увидите, скажет, бывало, — уеду в Америку, нарою золота. Потом вернусь и дом построю». А только не попал он ни в Америку, ни домой… Ты чего глядишь так на меня?
— Я на фотографию…
Мудрено ли, что картошка с селедкой в горло не лезут.
Миккель побрел к кушетке, лег и закрылся с головой. Подошел, как всегда, Боббе, потыкался носом, хотел облизать его, но Миккелева голова оказалась почему-то возле ног, а простыня намокла.
В чем дело, Миккель Миккельсон?
В окно косо падал свет луны. Вдруг Миккель сел. Теперь некого больше ждать, все. Лед в заливе крепкий. Можно уйти на острова. Что, если прямо сегодня же ночью? Там всегда можно на корабль наняться. Вот только бабушка…
Ведь плакать будет, это уж точно. Он представил себе ее, как она сидит в сарае на скамеечке, зажав платок в руке и подперев голову. Ничего не поделаешь! Он свесил вторую ногу.
Постой, а как же… Туа-Туа? Миккель спрятал ногу под одеяло. Не одна бабушка — двое будут плакать в сарае. Может он это допустить? Нет! Лучше подождать один день и переговорить с Туа-Туа. Миккель укрылся потеплее и сам не заметил, как уснул.
На следующий день он пошел на гору срезать гибких прутьев. Бабушка прорубила лунки во льду на заливе; ей нужны были прутья для удочек. Она взяла с собой хлеба и сушеной рыбы в корзиночке, сказала, что вернется вечером.
Только Миккель собрался бросить, как обычно, камень в тур, вдруг позади него послышался голос:
Бородавка-борода,
Сгинь навеки, навсегда!
Он обернулся и увидел Туа-Туа. Она сидела на корточках в снегу, подняв кверху правую руку.
— А-а, вот ты где? — сказал Миккель.
— Ш-ш-ш, — зашипела Туа-Туа. — Молчи, испортишь все.
Она открыла один глаз, покосилась на руку и вздохнула:
— Как были, так и остались. Придется новое средство попробовать.
Туа-Туа встала и отряхнулась от снега.
— Вот только как достать лисью шерсть.
— Лисью шерсть? — удивился Миккель.
— Ну да, на мазь, — объяснила Туа-Туа. — Меня звонарь научил, старик Салмон. Садись, расскажу. Отец утром в город поехал, на целую неделю, и старик Салмон приходил вчера коляску чинить. Я показала ему бородавки, а он и говорит: «Намажь ты их бараньим салом, — говорит, — а сверху положи крест-накрест две лисьи волосинки, только от живой лисы, иначе не подействует. Пусть лежат так до новолуния, потом бородавки сами отвалятся». А ты веришь, Миккель?
— От живой лисы?.. Где же их взять?
Он вытащил нож из ножен и стал срезать прутья, а сам в это время думал, как сказать Туа-Туа о побеге. Заплачет?..
— Сегодня ночью как раз новолуние будет, — продолжала Туа-Туа. — Сало у меня есть. На то время, что папа в городе, к нам приехала тетя Гедда Соделйн из Эсбьерга. Она такая близорукая, что комод от верблюда не отличит. Я набила подушками кофту и положила на кровать. Теперь остается самое трудное — лисий волос.
Миккель сел на камень и положил прутья на колени.
Отсюда было видно, как бабушка ходит в потемках по льду и проверяет свои удочки. А вон постоялый двор и четыре яблони. Та, что поближе к сараю, — с дуплом; в нем лежит чисто вымытая бутылка из-под керосина с десятью риксдалерами…
До чего же трудно решиться на побег!
А рядом стоит Туа-Туа со своими семью бородавками, которые ничто не берет.
— Может, у плотника есть лисий волос? — сказал Миккель. — Сколько он лис перестрелял!
— Правда? — обрадовалась Туа-Туа.
— Бери свое сало, пойдем спросим.
Туа-Туа взяла бумажку с бараньим салом и пошла за Миккелем к постоялому двору горел свет. Боббе лежал в чужой.
Миккель успокоил его:
— Свои, свои, Боббе. Я тебе на пасху кость дам такую.
Боббе подвинулся тявкнув. Миккель и Туа-Туа шмыгнули вверх по лестнице.
— Ты его штурманом назови, он тогда добрый будет, — посоветовал Миккель.
Он постучал. Плотник Грилле пробасил:
— Войдите!
Миккель открыл, поклонился и подтолкнул вперед Туа-Туа.
— У нее бородавки, — объяснил он. — Она знает хорошее средство, но ей нужно два лисьих волоса.
Плотник Грилле сидел, как обычно, в качалке, зажав в зубах носогрейку.
— Только от живой лисы, — добавил Миккель, Плотник повертел большими пальцами.
— Жаль, — произнес он, глядя в потолок, — как раз сейчас от живой нету. Ну-ка, сядьте, я посмотрю в кладовке, не осталось ли меду.
Туа-Туа и Миккель сели на кровать. Плотник Грилле достал мед и серый хлеб.
— А медвежьи есть, — сказал он. — Но вам непременно лисьи надо?.. Макайте да ешьте, детишки.
Они стали есть.
— Может, медвежьи тоже подойдут? — предположил Миккель.
— Если крест-накрест положить, — сказала Туа-Туа.
Плотник достал два жестких длинных волоса, удивительно похожих на конские. Туа-Туа намазала бородавки салом и положила сверху «медвежьи» волосы. Потом они принялись ждать.
— Луна выйдет около восьми, — сообщил плотник. — Сидите пока здесь. А ты чего в окно уставился, Миккель Миккельсон? Аль луна уже взошла?
— Нет, но у Симона Тукинга свет, — ответил Миккель и протер окно рукавом.
— Я видел, — сказал плотник. — Значит, Симон уже вернулся. Должно, мешок прохудился… Ну как, сошли бородавки?
— Мазь должна всю ночь лежать, — объяснила Туа-Туа и пошла к двери. — Мне домой пора. Спасибо, до свидания… Ты идешь, Миккель?
Миккель прижал нос к стеклу и думал о Симоне Тукинге. Симон вернулся… Может быть, он знает? О кораблекрушении у маяка Дарнерарт, о том, как сюда попала книга?
Ну конечно, Симон должен знать! Все, даже самое неприятное… Миккелю стало жарко. Но правда всего важнее.
— Мы еще в одно место собирались, — сказал он плотнику. — Qпасибо за мед, за хлеб. Похоже, ростепель будет.
— Тогда бородавки сразу отвалятся, — предсказал плотник. — А не отвалятся, приходите завтра. Я стишок хороший знаю, он начинается…
Дверь захлопнулась, и голос плотника превратился в неразборчивое бормотание.
Шел снег. На заливе, приближаясь к берегу, мелькал бабушкин фонарь.
— Я зайду к Симону, Туа-Туа, — объявил Миккель. — Ты можешь не ходить, коли не хочешь.
Туа-Туа ничего не сказала. Она шла, подняв руку, словно в лубке. Они молча спустились по старой дороге к лодочному сараю. Замок был снят, дверь приоткрыта. Миккель потянул ее к себе.
В углу, спиной к ним, сидел на корточках Симон Тукинг.
Он совал дрова в печь.
Миккель откашлялся:
— Здравствуй, Симон. Понимаешь, мы…
И вдруг стало тихо. Туа-Туа испуганно вскрикнула и прикрыла рот рукой. Человек встал и обернулся. Это был не Симон Тукинг.
