class="p1">– Что происходит с яйцом, упавшим с крыши? – спросил он.
– Разбивается? – предположил Рувен.
– Нет, на деле…
– Нет, ребе, – остановил его я. – Действительно разбивается. Моя сестра Хана пару дней назад поставила надо мной соответствующий эксперимент. Говорю вам точно: разбивается.
– Хрупкость – одно из фундаментальных свойств яйца, – добавил Рувен. – Яйцо этим и знаменито.
– Ладно, ладно, – пошел на попятную Мориц. – А если предположить, что яйцо не разбилось?
– Да разобьется оно, – возразил Эфраим.
Мориц перестал вышагивать, положил ладони на стол, встал к нам лицом.
– Речь идет о символическом яйце, – пояснил он.
Мориц постоянно призывает нас не воспринимать нравственно-этические аспекты философии иудаизма слишком буквально. Чтобы напиться из колодца, каковым является глубинная мудрость Талмуда, нужно относиться к его урокам именно как к урокам. Со времен написания Талмуда мир сильно переменился, но у Талмуда есть одно удивительное свойство: уроки его подходят к современной ситуации точно так же, как подходили к ней в библейские времена и как будут подходить к ситуации, в которой через тысячу лет окажутся мыслящие роботы-евреи.
Мориц пытался преподать нам урок о собственности и добрососедских отношениях. Основной вопрос звучал так: если яйцо скатилось с вашей крыши, а потом вниз по склону во двор к соседу, кому теперь принадлежит это яйцо? Это по-прежнему ваше яйцо, потому что его снесла ваша курица? Или это яйцо соседа, потому что находится в его владениях?
Но мы почему-то застряли на практической части.
– А кому придет в голову тащить единственное яйцо на крышу? – осведомился Мойше-Цви. – Мне кажется, нужно прежде обсудить, насколько этот человек психически здоров. – Наш записной отличник сегодня вел себя не слишком активно, потому что ему было чем заняться. На парте у Мойше-Цви лежала упаковка «загадочных» ирисок. Он вскрывал их по одной и откусывал с краю по кусочку. Если вкус ему нравился, ел дальше. Не нравился – отдавал Хаиму Абрамовичу.
Кстати, я временно стал лучшим атакующим нашей баскетбольной команды. Хаим в ближайшем будущем ничего не будет бросать в корзину, потому что сломал обе руки. Точнее, руки ему сломала каменная стена сбоку от школы. Или Арон Бернштейн, который толкнул Хаима в эту стену. Как оно присуще геморе, вопрос об ответственности стал предметом ожесточенных споров, а ответ на него зависел от личных взглядов каждого.
Как бы то ни было, у Хаима сломаны обе руки, причем в девятнадцати местах. По словам самого Хаима, это настоящий рекорд:
– Доктор Резников сказал, что никогда еще не видел столько переломов на обеих руках сразу. Говорит, кости раскрошились – тут я цитирую, – «как дешевое оконное стекло». Говорит, что, возможно, напишет про мою левую руку статью для журнала, потому что еще никому не удава…
– Хаим, никто не любит хвастунов.
Урок о владении яйцом то и дело прерывался – Хаим оповещал, какая ему досталась ириска:
– Ваниль, – говорил он. – Вишня. А, нет. Черешня.
Мориц немного поболтал о том, как важно изучать и священные тексты, и нашу трехтысячелетнюю традицию. А потом положил книгу на стол и уставился на нас – выяснить, произвела ли его болтовня желаемый эффект.
Молчание нарушил Хаим:
– А эта личи.
– Правда? – откликнулся Мойше-Цви. – Ну давай, расскажи, какого вкуса личи.
– Вот такого, – ухмыльнулся Хаим.
Мойше-Цви такой ответ не понравился, и он сунул Хаиму еще одну ириску прямо в улыбающийся рот.
Выражение лица Хаима тут же изменилось. Сперва – гримаса, потом совсем уж кривая гримаса. А потом он поперхнулся, начал отплевываться, его едва не вырвало. Едва обретя дар речи, он выдал единственное слово:
– Корица.
– Корица – это очень вкусно, – заметил я.
– Нет. Нет. Коричная ириска – это ужас. Господи Боже. Ребе. Ребе. Можно мне сполоснуть рот?
Ребе, видимо, понял, что не отвертишься, и теперь смотрел в окно у нас за спинами и чесал бороду. Потом перевел глаза на Хаима.
– А ты сможешь? – поинтересовался он. – Как именно ты собираешься его полоскать?
Хаим взглянул на свои руки, закатанные от плеча до пальцев в гипс и согнутые в локтях под прямым углом, и тут же отчаялся.
– Ой, мамочки. Мамочки.
– Кто поможет Хаиму прополоскать рот? – обратился ребе ко всему классу.
Все тут же подняли руки. Мы очень озабочены состоянием нашего дорогого друга Хаима. Все готовы помочь ему в трудный момент.
Хаим обвел нас взглядом. В глазах плескался неприкрытый страх. Он заскулил.
– За что? Что я такое сделал? Яйцо, ребе. Кому принадлежит яйцо? Что Раши говорит про яйцо? Объясните, пожалуйста!
Но ребе Мориц явно решил проучить Хаима.
Мы с Мойше-Цви встали от него по обе стороны. Взяли его под руки, подняли на ноги и вывели из класса.
В коридоре переглянулись, посмотрели на Хаима.
– Корица – один из самых сильных ирисочных вкусов, – поведал Мойше-Цви. – Даже сильнее, чем, скажем, личи.
– Да, там именно так и сказано, – согласился я. – Видимо, придется принять чрезвычайные меры, чтобы освободить вкусовые рецепторы юного господина Абрамовича от этой напасти.
– В обычных обстоятельствах, пожалуй, хватило бы нескольких «тик-таков».
– Да ты посмотри на Хаима! – возразил я. – Оцени уровень его вкусового дискомфорта!
– Не могу не согласиться. Чрезвычайно ценное наблюдение, Худи. Обстоятельства действительно требуют чрезвычайных мер. Боюсь, придется повытаскивать ему все зубы.
– Ребята, – начал Хаим, когда мы повели его по коридору. – Я, между прочим, рядом с вами. И говорить могу. У меня только руки сломаны. «Тик-таки» сойдут.
– Ша, ша, Хаим, – возразил Мойше-Цви. – Ты не волнуйся. Сохраняй спокойствие. Втроем мы обязательно справимся.
Но Хаим все-таки разволновался. И по ходу всей процедуры сохранял высочайший уровень волнения. Обзывался, брыкался в дверях уборной, а потом тряс головой, мешая нам лить на нее жидкое мыло.
– Оно автоматически дает пену, – попытался утешить его Мойше-Цви. – И оно очень мягкое.
Но Хаим не слушал советов Мойше-Цви, отворачивался и дергался, прямо как рыба на песке. В результате мягкое мыло попало ему в глаза, отчего он негромко захныкал.
Когда нам все-таки удалось раскрыть ему рот, он перестал отбиваться и мешать нам его мыть. Когда все было готово и Хаим склонился над раковиной, пыхтя и откашливаясь, Мойше-Цви сказал:
– Вот видишь? Совсем ничего страшного!
– Ну да, – с трудом выдавил Хаим. – Было уж… уж… уж…
– Он что за слово пытается сказать? – уточнил я у Мойше-Цви. – Что-то там про змею? Видимо, он так пытается нас поблагодарить.
– Я в этом не сомневаюсь, – согласился Мойше-Цви. – Да ладно, Хаим. Не благодари. Ты бы для нас сделал то же самое.
Хаим пытался прополоскать рот от остатков мыла, но, чтобы из крана потекла вода, нужно было махнуть рукой. А пока Хаим тянулся ртом к крану, она уже течь переставала.
Мы с Мойше-Цви прислонились к стене и стали за ним наблюдать. Предложили помочь, но он ответил, что хватит с него нашей помощи.
У Хаима с головы слетела ермолка, Мойше-Цви наклонился, чтобы вернуть ее на место.
В голове у меня снова закрутились видео Анны-Мари – собственно, они крутились там все утро. Я пытался их оттуда выселить, но они все равно залезали обратно. Напоминало, как я когда-то кормил маленькую Хану. Положишь ломтик яблока ей на детский стульчик, а она сбросит его на пол и захихикает. Кладешь яблоко обратно на столик при стульчике, она тут же сбрасывает его снова, пока не станет ясно, что либо это яблоко нужно вталкивать насильно, как мыло в рот Хаима Абрамовича, либо оставить победу за ней.
Если я выселяю Анну-Мари из головы, а она все возвращается, может, ей там самое место? И вообще, разве от этого есть какой-то вред?
Когда она забралась мне в голову, еще в ванной, я инстинктивно посмотрел на цицес на бедрах. Кисточки должны напоминать мне про мицвы – заповеди. Но я взглянул на них, они затанцевали, и мне тут же вспомнилась цепочка, которая танцевала у Анны-Мари на шее, а потом – сама Анна-Мари, танцующая на видео, а потом я снова оказался у нее в спальне, то есть там, где она танцевала, спала, одевалась – ну и, знаете ли, раздевалась.
Почему я вчера вечером выключил компьютер – потому что негоже ей вести себя так нескромно? Или потому что меня научили: негоже
