Но когда к офицерам вернулись, генерал громко говорит:
— Не проси, Ручьев. Следующий раз прыгнешь. А на сегодня нет. Больше прыгать запрещаю.
Так сказал, будто я его все время уговаривал. У меня прямо камень с души — я ведь понимаю, что сегодня опять бы ничего не получилось, опять бы струсил. А так вроде бы сам генерал запретил. Не запрети, я б, мол, сто раз еще сегодня прыгал.
Какие бывают люди на свете! Да, это не то, что наши лейтенанты, Копылов например. Как он меня встретит, и Якубовский, и ребята?
Опять мрак. Опять плохо. Прямо душ Шарко — то кипяток, то лед…
Мои давно отпрыгались.
Иду один вдоль поля.
А с неба все сыплются и сыплются солдаты; самолеты, как в карусели, все кружатся и кружатся, все выбрасывают и выбрасывают, «мусорят».
По полю машины курсируют — подвозят стабилизирующие парашюты с чехлами.
Ребята укладывают парашюты. Смеются, орут. «Эй, — кричит один, — смотри-ка: Ленька как колбаса висит! Ха-ха!» «Ты зато как одуванчик порхал!» — смеется другой.
Весело им.
Прыгнули, сейчас значки получат. Праздник.
Для всех праздник. Только не для меня.
Чем ближе к палаткам подхожу, тем медленней иду. Потом понесся. Уж скорей бы.
Первым встречаю Сосновского. Сам ко мне подходит. С минуту смотрим друг на друга, как фарфоровые собачонки. Потом он говорит:
— Слушай. Толя, ты дурака не валяй. Я ведь по глазам вижу, всех ненавидишь, думаешь, смеяться будут. Так вот, даю тебе честное комсомольское, что никто не хмыкнул. Ни один. Огорчились — это верно. За тебя огорчились. И не бойся, в следующий раз прыгнешь. Все тебе поможем.
«В следующий раз». Все мне этот «следующий раз» пророчат, утешают. Помогут! Интересно как? Может, за меня прыгнут или всем миром из самолета вытолкнут? Добряки.
Хмыкнул я что-то и пошел в свою палатку. Слава богу, никого там нет.
Только лег — старший лейтенант Копылов вваливается. Веселый. улыбается. Вскакиваю.
— Ну что, Ручьев, нос повесил? Утешать не стану. Ты небось «бывает» да «в следующий раз обязательно прыгнешь» наслушался. Повторяться не буду. Страшного, действительно, ничего нет. Подумай, как сделать так, чтоб осечки больше не было. Нужна помощь — скажи. Но, честно говоря, я думаю — сам справишься. Без помощников. Теперь главное. (А это, значит, было не главное!) Давай-ка займись боевым листком — помоги ребятам. Никифоров руку ушиб, так что действуй. Надо срочно выпускать. Сейчас старший лейтенант Якубовский придет — давай мозгуй, предлагай. Чтоб через час. листок висел. Действуй!
Ушел. Будто ничего не произошло. А может, действительно ничего не произошло?
Только что я буду в листках писать, о ком? Меня-то там не было…
Ушел Копылов, пришел Грачев. Ну уж этот… Нет, тоже ничего. О чем-то поговорили — уж и не помню о чем. Только уходя, он бросил:
— А насчет прыжка — не беспокойся, мы с тобой еще займемся этим делом, и прыгнешь. Один раз не получится, другой получится. Дело-то простое — так что, считай, случайность.
Какие они все деликатные: «не повезло», «случайность», «бывает». Ни один ведь не сказал: «Трус ты. Ручьев, последний трусишка!» А так оно и есть.
Пришел Якубовский. Так даже и не заговорил о моем «деле»; начали обсуждать листок. О чем писать. И вдруг я ему говорю — как и сам не пойму:
— Товарищ гвардии старший лейтенант, давайте я напишу, почему я прыгнуть испугался.
Он посмотрел на меня, потом говорит:
— А сможешь объяснить? Правду написать сможешь? Если сможешь — валяй.
— А не будут смеяться? — спрашиваю.
— Уважать будут, — отвечает.
Беру карандаш, бумагу, сажусь писать. Ребята пошли значки получать. Я не могу выдержать — выхожу из палатки, незаметно пристраиваюсь за деревьями, смотрю. Выстроились буквой «П», посредине стол, все начальство. Вызывают одного за другим. Подходят к столу, получают значок, руки им жмут, в строй возвращаются, улыбаются во весь рот.
Вернулся в палатку. Обидно…
Сижу пишу. Ребята врываются. Увидели меня и замолчали. Кто-то подошел, обнял за плечи.
А Хворост, подлец, как загогочет:
— Ребята! Гвардии будущий генерал Ручьев пишет мемуары на тему «Как я не прыгнул с парашютом!».
Ведь в самую точку попал! Я хотел сам… а он заранее оплевал… Ну что ж, вот и началось.
Скомкал я лист, выбежал из палатки — и в лес.
Бродил, ходил, в другие расположения зашел, там же меня не знают в лицо.
Думал, все поймут. Ошибался.
Оказывается, генералы, офицеры понимают, а свои ребята — нет. Анна Павловна правильно говорила: «Зла жди от тех, кто ближе».
В роту вернулся перед вечерней поверкой.
Прошел мимо боевого листка, незаметно покосил глазом; про меня ничего.
Вошел в палатку. Так решил: если кто слово скажет, морду набью изо всех сил. А там пусть хоть в трибунал…
Но тут вечерняя поверка, отбой.
Только лег, смотрю, кто-то в сумраке подползает, шепчет:
— Слушай, Толь, ты не лезь в бутылку. А? Извини. Это я так, дурака свалял. Я ничего плохого-то не думал…
Хворост.
— Ладно, — говорю.
А он не уходит.
— Нет, ты извини меня. Да ты не думай, я сам, не из-за ребят… Знаешь…
— Извиняю, извиняю, — ворчу, — иди спать, а то старшина услышит — будет дело.
— Ну смотри, Толь. Я ведь понимаю. С любым может быть. Я сам знаешь как боялся — небось от страха и прыгнул. Ну сегодня не вышло — в следующий раз…
Как я услышал это «в следующий раз», чуть не убил его, честное слово. Отвернулся, накрылся одеялом. Молчу.
Он чего-то еще побормотал, уполз к себе.
Молодцы все-таки ребята, небось поддали ему жару за меня.
Интересно, как бы отнеслись ко всему Влад, например, или Гера. Уж те б небось год зубы скалили. Друзья…
Все здесь как-то не так. Здесь вроде бы все за одного и один за всех. А там, я подумал, ну что у меня с Геркой общего? Что машины есть, что одной компанией в «Метрополь» ходим и по телефону по два часа треплемся? Плевать я на него хотел, случись с ним что, я звонить бы не стал, и он тоже. Это, в общем-то, конечно, не дружба. Так, собутыльники мы или, как мать выражается, «люди одного круга». Но, честно говоря, я б к противнику в тыл с ним не стал прыгать. Конечно, и Сосновского тоже в нашу компанию московскую не повел, он там белой вороной оказался бы. Только вот что важней?
Ведь стоило одному Хворосту хмыкнуть в мою сторону, сразу все ребята ему хвост прищемили. Здорово!
Я в ту ночь долго не мог уснуть. Интересная мне мысль пришла в голову. Подумал, а все-таки жалко будет с ребятами расставаться, когда мать добьется перевода. Вообще, как-то я в стороне стою. Особняком. Вроде они отдельно, и я отдельно.
А когда у меня такое случилось — сразу все ко мне повернулись. Все же зря я так…
Наверное, мало веселого, когда вот так жизнь стукает тебя по лбу. Но ведь бывает же. С кем хочешь бывает. А вот потереть лоб и забыть — это удел дураков. Умный, наверное, должен сделать кое-какие выводы. Ну, хотя бы не думать, что ты всегда лучше всех. В чем-то так, а в чем-то — нет. Раньше я считал, что то, в чем я не первый, ерунда, пустяки. Оказывается, не ерунда. Неужели Дойников смелее меня? Не могу поверить. А между тем он-то прыгнул… Почему? Интересно, к концу службы неужели не выбьюсь в люди, в том смысле, как это здесь понимают, а не в том, как понимает моя мама? В какой-то момент мне даже хочется остаться — проверить себя. А то действительно устроят в Москве в какую-нибудь инвалидную команду. Меня, гвардейца, десантника!
Эх, только бы прыгнуть, только бы сделать этот крошечный шаг в пустоту! Ну что сто́ит? Маленький шажок, секундное дело! Уж потом все будет в порядке. Уж потом увидите, каков Ручьев. Только этот шажок…
На следующее утро проснулся — все нормально. Как будто ничего не было. Приглядываюсь, прислушиваюсь — весь в напряжении, как на старте. Нет, ничего. Постепенно отошел.
Щукин подкатывается. Пришел с тетрадками английским заниматься. Ну, я помогаю, объясняю глаголы (из меня, наверное, хороший преподаватель получился бы), он сопит. Усваивает.
Ребята, краем глаза вижу, следят со строгостью: как мол у Щукаря идет учеба. Я — как.
Вечером едем обратно в городок. Едем веселые, с песней. Я тоже веселый — а с чего?
Вроде бы все плохо, прыгнуть испугался. Единственный. A настроение все равно хорошее. Почему — стал думать. И решил — из-за ребят. Я вроде бы тяжело раненный, и все тащат меня на себе, перевязывают, фляжку подносят. Здорово ведь.
Такая, например, деталь. Привезли парадную форму. Стали к ней значки привинчивать, гвардейские знаки. Командир отделения ходит, проверяет. Ко мне подошел, говорит:
— Нет, Ручьев, ты сдвинь знак. Куда ж ты его винтишь? Эдак у тебя парашютный значок на спину уедет. Вот смотри…
Мол, значит, и вопроса нет о моем будущем прыжке — уже намечает, где парашютный значок привинтить. У ребят-то он уже висит, у меня только нет. Но этого никто будто не замечает.
