Чувствовалось, что Николай теперь по-настоящему займётся Ваней: пора, дескать, уже не маленький.
Пелагея Андреевна сама присматривала за козой. Та проворно щипала траву и, должно быть, скучая в одиночестве, норовила сбежать на Казанку. Но верёвка была прочная. Хозяйка дёргала за другой конец, и тогда на поясе у неё позванивали привязанные ключи.
— Подойди-ка сюда, голубок, — обрадовалась Пелагея Андреевна, увидев проходившего Ваню. — Каждый вечер зову, а тебя всё нет и нет.
Ваня подошёл к ней молча и замер, ожидая, что скажет ему старуха. В другое время не стоял бы он так, опустив глаза. Косой Гумер, тот нашкодит и всё равно может смотреть в глаза прямо. Но Ваня, чувствуя себя виноватым, краснеет, роет носком землю и пальцами крутит пуговицу на рубахе.
— Ну, слава богу, поднялся. Вчера Николай говорил, что болеешь. Молока ему передала — от Машки, целебное…
Коза, услышав своё имя, подошла к хозяйке и, настойчиво протянув: «ме-е-е», ждала чего-нибудь вкусного. Ключи, висевшие на поясе Пелагеи Андреевны, опять забренчали. А вот он и тот ключ от сундука со звоном…
— Спасибо вам, Пелагея Андреевна.
— На здоровье, сынок, — сказала старуха ласковым голосом, и Ваня ещё больше покраснел. — Сегодня, может, придёшь ко мне в помощники?
— А Харис?
— И его позовём. Только не запаздывайте.
— Ладно, Пелагея Андреевна…
Харис неохотно согласился ночевать у соседки. Он как-то похудел, осунулся. Глаза его стали печальными.
— Что случилось? — встревожился Ваня.
— Со мной? Ничего. А ты где пропадал, Жан?
— Дома лежал. Больной.
Харис посмотрел на кудрявые облака, плывущие в небе, и тяжело вздохнул.
— Нигмата жалко.
— Мне тоже.
Они вышли на теневую сторону и сели на завалинке дома.
— Нигмат был пьяный, — сообщил Харис.
— Да, я знаю.
— На пути ему кто-то встретился. Говорят, если бы не крикнул ему…
— Кто его знает… — Ваня почувствовал, что начинает краснеть.
— И кто этот человек, что встретился в дороге?
— Не знаю.
Харис внимательно посмотрел на друга.
— Знаешь, ведь он зачем-то искал тебя. И бегал за тобой на Казанку. Ты знаешь? Скажи правду.
— Какую?!
— Такую!.. Не скроешься: ты его видел.
Ваня вдруг почувствовал, что если он и сейчас обманет, свершится что-то ужасное, о чём придётся потом сожалеть всю жизнь. Нет, нет, обманывать нельзя!
— Рассказывай, — потребовал Харис.
— Да, видел, — признался Ваня. — Когда я шёл пешком, он ехал на трамвае…
— И что же крикнул?
— Подожди. Выпытываешь, как милиционер.
— Между прочим, уже и милиционер приходил узнавать…
— О чём?
— О том же.
Ваня съёжился, что-то обдумывая. Харис нахмурил брови. Теперь они, казалось, превратились в кошку и собаку.
— Раз он узнавал… тогда вот что… я шёл домой, а Нигмат увидел меня и два раза крикнул: «Ванька!» В другой раз не успел докричать, как ударился головой об столб. Остальное тебе известно…
— Спасибо и за это, — сказал Харис.
Но в его словах прозвучал упрёк. Неужели что-нибудь прознал? Может быть, и в самом деле рассказать ему? О том поручении, которое дал Губа со шрамом. Сегодня ведь последний день. Завтра уже воскресенье. Николай сказал: подумай сам. Но почему бы не подумать вдвоём, с Харисом?
Неожиданно из-за угла вышел Гумер. Подозвал к себе Ваню.
— Получил мою записку?
— Нет. Какую записку?
Гумер повторил содержание письма, ещё раз напомнив, что сегодня же надо выполнить задание.
— Какое?
— Не притворяйся. Шуток Губа не любит.
— Не могу же я туда пробраться кошкой.
— Хоть мышкой стань. Или мухой. Нам до этого дела нет. Губе нужен ключ или отпечаток.
— А если не удастся?
— Пеняй тогда на себя. Нигмату, кажется, тоже не удалось.
Ваня вспыхнул:
— Пусть хоть в могиле он лежит спокойно. Зачем же вы мёртвым спекулируете?
В это время подошёл Харис.
— О чём торгуетесь?
— О курсах, — не растерялся Гумер. — Учиться только шесть месяцев. Зато выпускают шофёров первого класса.
— Где же открываются эти курсы?
— Читай газету… В слободе Восстания.
— А кому нет восемнадцати?
— Это уж кто как сумеет, — сказал Гумер, многозначительно посмотрев на Ваню. — Прощайте, — кивнул он и ушёл от них, посвистывая.
Мальчики отправились ночевать к Пелагее Андреевне.
Этот одинокий дом под железной крышей, сложенный из крупных сосновых брёвен, стоит в самом тихом углу двора, подальше от шумной улицы. Резные карнизы покрашены. Сверху башенка с железным петушком на крыше. Правда, недавно петушка сбросил ураганный ветер. Пелагея Андреевна унесла его в сарай, пристроенный к дому из таких же крепких брёвен, — к своим козам, решив, что вернётся хозяин — приколотит. А Василия Петровича всё нет и нет. Загостил, видать, у сына в далёком Донбассе. Старик в своё время, говорят, был управляющим банка. Он ещё и в последние годы с портфелем под мышкой мотался по городу, ездил в командировки проверять уездные банки. Старик всегда аккуратен, одевается в чистое, глаженое, ходит в новом костюме, в руках — тросточка. С людьми здоровается, чуть приподнимая шляпу. Не пьёт, не курит, в спорах не участвует, но подобно флюгеру, который определяет направление ветра, знает, что где происходит. По субботам ходит в баню, бренчит на пианино. Если кто зайдёт к ним, когда сидит он за столом, обедает, к столу не позовёт, а если обратишься к нему с вопросом, то и не ответит. Правда или нет, но рассказывают про него такую шутку. Будто бы, когда жил он ещё в своей усадьбе, во время обеда зашёл к нему сосед и поприветствовал его. Василий Петрович не ответил, кивнул лишь на стул у двери. А сам, не спеша, продолжал обедать. Прошло около часа. Наконец, обед закончен. Хозяин поковырял в зубах пером и спросил:
— Ну, сосед, что скажешь?
Тот махнул рукой:
— Да вот зашёл сказать, что баня у тебя загорелась. Только, наверно, уже сгорела.
Короче, хоть и медленно, зато верно и до конца доводит свои дела этот чистый, дисциплинированный старик. А старуха его — полная противоположность. И за собой, и за домом не смотрит. Оконные рамы наглухо заклеены бумагой, на листьях комнатных цветов слой пыли, пианино сплошь заставлено пустыми флаконами из-под духов. Печь белили лет восемь назад, когда хозяйка переделала её на круглую, несмотря на долгие охи и ахи мужа. Из-за этой переделки на потолке, немного левее от входа, образовалась четырёхугольная заплата. Печной выступ Пелагея Андреевна сделала своеобразным складом. Там было всё — от горшка для масла с торчащим помазком из перьев до стеклянной банки с ржавыми гвоздями. На самой середине стоят коробки с чаем и со спичками. Сколько лет уже бывает Ваня у соседей и не помнит случая, чтобы строгий порядок этих коробок был когда-нибудь нарушен. Вообще в этом доме не любят переставлять вещи. Пианино всегда у передней стены, рядом большой фикус, чуть подальше окованный железом сундук и вплотную к нему придвинута кровать Пелагеи Андреевны. У спинки её кровати большая дверь в комнату Василия Петровича.
Вещи, говорят, похожи на хозяина — действительно, что-то было похоже на жильцов этого дома в таком расположении мебели. Сундук за фикусом напоминал ещё и клад, зарытый в лесу под зелёным деревом. А кровать рядом с дверью в комнату казалась будочкой или сторожкой, охраняющей хозяина от чужого взгляда.
На этот раз Пелагея Андреевна угостила ребят молочной кашей. Самовар не поставила, чтобы не было нужды бегать во двор за щепками. Сама же выпила ковш холодной воды из ведра, висевшего на крючке у двери, поморщилась и проворчала, что вода в последние годы совсем не та, что была раньше.
Сразу после ужина Пелагея Андреевна послала ребят закрыть оконные ставни. По всему видать, сегодня она в какой-то тревоге. Оставшись одна, перекрестилась перед каждым окном, заперла ставни изнутри. Потом, когда ребята вернулись, навесила большой замок, величиной в два кулака, на дверь «кабинета», как называлась комната хозяина, и таким же замком закрыла наружную дверь. Наконец, она вернула все ключи на место, под фартук — с ними Пелагея Андреевна и во сне, видать, не расставалась.
— Мы сейчас как в крепости, — улыбнулся Харис.
— Бережёного бог бережёт, — сказал хозяйка. — Раз уж в ясный день украли козу, то чего не сделают ночью…
Ваня покраснел до ушей. Хорошо хоть лампа светила не ярко.
Пелагея Андреевна, застилая постель, продолжала:
— В последнее время стали ходить вокруг да около подозрительные люди. Сегодня какой-то косоглазый вертелся, будто коршун вокруг цыплят, пока не зашёл прямо в дом. Не пустите ли на квартиру, говорит, сатана. Вот, мол, учиться приехал. На курсы, хочу быть шофёром. А у самого под носом ещё не высохло. И косые глаза хоть бы минуту были спокойными. Обрыскал всю комнату, осмотрел даже потолок и двери. Я сразу почуяла: послали его сюда. Вон, говорят, на Гостинодворской один остался в доме, а ночью двери открыл всей шайке, связали старуху и весь дом обчистили. Потому я теперь и наружную дверь запираю. Мои замки заграничные, дай бог каждому, к ним ключей не подберёшь.
