— Нет, я сыт.
— А мать и твою долю положила мне в мешок. Приехал на место, гляжу: в мешке дней на десять еды.
— Лес сплавлять — не лёгкое дело!
— Ну, ну, рассказывай… Что случилось?
— Нигмат погиб…
— Какой Нигмат?
— Хантемиров. Тот, что всё время насвистывал. Сын соседа.
— Ну и что?.. Как говорит мать Хариса, пусть и ему будет место в раю.
— Это я убил его.
— Как?! — диким голосом крикнул Николай, ухватив братишку за грудь. — Своего приятеля? Чем? За что?
— Его трамваем задавило.
Николай осунулся и, помолчав немного, переспросил озабоченно:
— Трамваем?
— Да.
— Не столкнул же ты его нечаянно с подножки?
— Нет. Я шёл домой.
— Ну и что?
— Нигмат на подножке висел. Увидел меня и крикнул. Потом головой об столб…
Николай облегчённо вздохнул:
— Если так, то ещё ничего. А я уж не знаю что подумал. Сам виноват он. Если бы не висел на подножке…
— Нет, если бы не увидел меня…
— Перестань. Смерть не бывает без причины… Что же он крикнул?
Ваня запнулся. Как быть? Если он скажет Николаю последние слова Нигмата, брат начнёт копаться. И тогда уж заставит рассказать обо всём.
— Я не расслышал, — сказал он и смутился, почувствовав, что сам вырыл яму на своём пути.
— Отдохни. Сейчас у Пелагеи Андреевны молока возьму. Я ведь на этот раз неплохо заработал.
Ваня встрепенулся, как ужаленный,
— Спасибо, Коля, не ходи!
— Молоко для больного — самое надёжное лекарство. И мать сейчас вернётся — пошла в магазин… Отдыхай пока. Я мигом…
Николай, взяв из посудного шкафа плошку, вышел.
Ваня забеспокоился. Ведь старший брат ещё не знает, что самую дойную козу Пелагеи Андреевны украли на Казанке и зарезали. Если бы узнал, что к этому делу в какой-то мере причастен и его младший брат, не пошёл бы к соседке за молоком, а потащил бы Ваню для допроса в милицию. Говорят, взъярись корова, станет она прытче лошади, так и старший брат, если разгорячится — не остановишь. Ну, будь что будет, решил Ваня. Скоро вернётся мать… Не лучше ли убежать из дома? Пока не поздно. Потом вернуться дней через десять, когда всё уляжется… Или лучше пойти к Николаю Филипповичу. Рассказать ему обо всём и попросить совета. Но как смотреть ему в глаза?
Стыдно перед ним… Погиб Нигмат… Как сказать об, этом Николаю Филипповичу?..
Ваня откинул одеяло и сел, свесив ноги. Потом, придерживаясь руками за железную спинку, попытался подняться, но руки словно приросли к железу — не хотели отпускать его из дома. В голове застучали две мысли: одна — уходить, пока не поздно, другая — подождать немного.
Ваня еле-еле подошёл к сандалиям, поставленным братом у порога. Вот они, стоят наготове, будто сами приглашают: воткни, мол, свои ноги. Он обулся, застегнул сандалии. Но когда, повернувшись к двери, взялся за ручку, сердце его вдруг ёкнуло.
«Да! — вспомнил он. — Забыл кепку!» Пока снимал её с вешалки, увидел отцовскую фотографию на стене. Склонил перед ней голову. Затем, не выдержав, подошёл к неубранной постели, поправил одеяло, подушку и сел на кровать совсем притихший.
— Недоваренный!.. — ругнул он себя шёпотом.
С плошкой молока вернулся Николай. Увидев брата в кепке и в сандалиях, удивился:
— Ты куда?
Ваня промолчал…
— В дорогу собрался?
— Да. Куда глаза глядят.
Николай быстро поставил молоко на стол и сел рядом с Ваней.
— От себя не убежишь, — сказал он тихо.
Ваня, уткнув лицо в грудь брата, заплакал. Николай вдруг почувствовал себя виноватым: всегда он был строгим, требовательным и, пожалуй, никогда ещё не разговаривал с младшим братом откровенно.
— Выпей молока, Ваня…
Тот мотнул головой: не хочу, мол. Но когда брат поднёс ему плошку, он взял её и начал пить.
— Она позвала тебя ночевать, — сообщил Николай. — Одна, говорит, боюсь. Ночью ходят вокруг какие-то подозрительные люди.
Пелагея Андреевна каждый раз, когда мужа не было дома, приглашала Ваню и Хариса. До полуночи старуха рассказывала им разные истории, пока ребята не засыпали. Вот и на этот раз приглашает…
Голова у него закружилась.
— Мне тошно, — сказал он брату.
— Но молоко ведь свежее.
— Не от молока.
Он подошёл к умывальнику и склонился над ним, задумавшись.
— Хочешь умываться?
— Нет, — сказал Ваня.
Его тотчас вырвало.
— Может, водку пил?
— Немножко…
— Та-ак… — Николай тяжело вздохнул.
Мимо окна проследовала тень.
— Мать пришла. Постарайся, чтобы не узнала, — попросил Николай и снова уложил брата в постель, сняв с него кепку и сандалии. — Спи, не беспокойся…
Но спал он тревожно, всю ночь разговаривал во сне и с кем-то ругался. Утром его не разбудили, оставили одного в доме, закрыв ставни окон и заперев дверь снаружи. Харис, пришедший звать его проститься с Нигматом, потоптался у крыльца и, пожав плечами, ушёл к соседу.
Нигмата провожал весь двор. На выносе гроба мать, не выдержав горя, свалилась на пороге без сознания.
…В одиннадцатом часу кто-то постучал в окно. Быстро и настойчиво. На стук Хариса не похоже, Ваня выглянул из-под одеяла и вздрогнул: приоткрыв ставень, тренькал по стеклу Гумер.
«Начали преследовать!» — подумал Ваня и снова закрылся одеялом. Осталось полтора дня… Зачем же приходил этот косой чёрт? Во всяком случае, не для того, чтобы спросить о здоровье. Не иначе, выполняет поручение Губы со шрамом. Волнует ли его смерть Нигмата? Нет, наверное. Беспокоится лишь о том, что не стало верного исполнителя.
Через открытую ставню узкой полосой врезаются в комнату лучи солнца. Сколько частичек пыли медленно кружится в этой полосе! Откуда её столько? Летают светлые точки роем, и ни до кого им дела нет. Умерев, человек, наверно, тоже превращается в такую пыль. Становится никому ненужным. Его забывают. Нигмата тоже забудут. Кроме родной матери, кто его вспомнит? А ведь некоторых никогда не забывают. Чапаева, Лазо, Котовского, Вахитова… — кто их забудет? Они ведь погибли не бессмысленно…
— Ты ещё не встал? — удивился Николай, просунув голову и плечо в приоткрытую дверь.
Ваня встрепенулся:
— Нет… В десятом часу проснулся.
Николай вошёл в комнату и, положив на стол свёртки, начал умываться.
— Нигмата, значит, не провожал… Говорят, что его матери очень плохо.
— Любила сына.
— Вчера в это время ещё был жив, а сегодня вот уже лежит в могиле…
— Мать же говорит: судьбу не перейдёшь.
Николай, вытирая шею полотенцем, вышел на середину комнаты:
— Раньше я так же думал. Но гибель отца, наше сиротство…
Сбросив одеяло, Ваня сел.
— Ну, ну, говори.
Николай улыбнулся.
— Не торопись. Обо всём поговорим.
Он переоделся и причесал перед зеркальцем волосы.
— Ты уже вырос и мне с тобой теперь можно говорить, как с равным. Если я молчал раньше, не подумай, что брат, мол, у тебя дундук. Мне хорошо известно, как в трампарке дело у вас не выгорело. Сами виноваты.
Николай потянул с полки поясной ремень, загремев бляхой. «Не думает ли он пороть меня ремнём?» — подумал Ваня, решив ничего не рассказывать о том, что с ним случилось после трампарка.
— Прежде всего расскажи мне про это письмо.
— Какое? — не понял Ваня.
— Прочти вот, — Николай передал ему сложенный вдвое тетрадный лист и вышел из дома раскрыть оконные ставни.
Увидев корявые буквы на бумаге, Ваня похолодел: письмо было написано рукой недавно приходившего сюда Гумера Вафина. «Чернявый Мишка сделал карточки, — писал Гумер. — Очень здорово получилось: и чоканье стаканов и поедание мяса. Что прикажешь с ними делать? Заячья губа сказал: мы не любим говорить по два раза. Как «наградили» Н., так же оденем деревянный бушлат и на другого. В следующее воскресенье ждём тебя на том же месте».
— О каких это карточках идёт разговор? — поинтересовался Николай.
— Да чего там… Чепуха.
— Нет уж. Давай, рассказывай! Снимались?
— Да… На выпускном вечере.
— Но разве там пили водку?
— Немножко.
— Понятно…
«Что ж это? — удивился Ваня. — Ум требует, чтобы я сейчас же рассказал обо всём, как было, а язык говорит совсем другое».
— Хорошо, пусть выпили. Но почему ты обязан пойти на то же место?
— Играть.
— А если не пойдёшь? Бушлат наденут? И что это за игра?
— Не только игра… Честное слово, не только игра… Запугать пытаются… Им неизвестно, как и от чего Нигмат умер.
— Вот оно в чём дело! — сказал Николай. — Давай договоримся так. Я тебя не пугаю, но и не хочу, братишка, чтобы на тебя деревянный бушлат надели — положили в гроб. До воскресенья подумай. Будем вдвоём решать. А письмо дай сюда…
Чувствовалось, что Николай теперь по-настоящему займётся Ваней: пора, дескать, уже не маленький.
