ему с этим жить. То есть не жить, конечно, но всё равно: тащить на себе вот эту огромную несправедливость. И никому ничего не докажешь!
Я слушаю музыку Сальери. Вот уверен: если человеку дать послушать Сальери и Моцарта, отличит только профессиональный музыкант.
Бедный, бедный Сальери. Как я его понимаю.
Можно сказать, это Моцарт убил Сальери. Не специально, конечно; он тоже не виноват. Убийство по неосторожности. Но не физическое, а хуже. Если бы не Моцарт, музыку Сальери спокойно играли бы, не так часто, конечно, как Моцарта. Но тоже любили бы, и никто бы не говорил, что он плохой композитор.
* * *
– Ты всё время думаешь назад, – говорит мне Т.
– Как это?
– Ну, думаешь: что было бы, если… А если бы тогда было не так, а так… Понимаешь?
– С чего ты взяла?
С одной стороны, обидно, что Т. опять меня воспитывает. С другой – мы наконец идём из школы вместе. Давно этого не было, хотя живём в одном подъезде и даже на одном этаже.
Просто с некоторых пор Т. стала провожать Моцарта. Да, правда! Не он её, а она! Потому что если она с ним не пойдёт – он скажет: «Ну всё, пока». Да нет, он и этого не скажет! Потому что ему ни до кого нет дела, ему важно только то, что внутри его головы. А Т. приклеилась, как собачка. Обидно за неё.
Кстати, да: я думаю назад. Вместо того чтобы радоваться: сейчас мы идём с Т.! – я злюсь, что раньше она ходила провожать его. Да и завтра пойдёт; просто сегодня Моцарта нет в школе, он иногда пропускает, и ему ничего не говорят. Вот и досталось мне тоже немного. С барского стола.
А что будет в Питере? Они вот будут ходить вдвоём, как привязанные. А я смотреть, да?
Иногда мне хочется сказать Т.: всё, хватит! У тебя есть Моцарт – зачем тебе ещё я? Я переживу, я справлюсь, нечего меня жалеть! Но эти слова застревают в горле. И когда Т. говорит: пошли? – я просто киваю, и всё.
* * *
Мне было лет пять. Я вывихнул палец и сидел в очереди к врачу; сначала было не страшно и даже любопытно. Но потом мама сказала: «Не бойся». И я понял: врач будет что-то такое делать с моим несчастным пальцем… Я, конечно, старался «быть мужчиной», как говорит отец. Реветь ужасно стыдно, это я всегда знал. До сих пор я ничего не могу с этим сделать: боюсь расплакаться, и от этого слёзы наполняют глаза, приходится смотреть вверх, чтобы не капали. Теперь уже не от страха, а от музыки или стихов. Но всё равно стыдно.
В общем, вот так я сидел, «брал себя в руки» изо всех сил, а мама говорила прекрасное: «Доктор дёрнет, и сразу всё пройдёт». Дёрнет! И ещё: «Смотри, девочка не боится!»
…Девочка и правда не боялась. Она посмотрела на меня и вдруг достала игрушечного динозавра. Резинового.
– Трицератопс, – сказал я и достал своего динозавра тоже.
– Паразауролоф, – сказала она.
…Я потом мечтал, что мы вырастем и встретимся. Целых две недели думал об этом.
И тут в соседнюю квартиру въехали новые жильцы. И я увидел её в лифте на куче коробок.
– Трицератопс!
– А, это ты, Паразауролоф!
…Мы потом долго так играли: я её звал Трицеро, а она меня – полностью, Паразауролоф. У неё здорово получалось это «р», два раза. У паразауролофа огромный рог на голове, и я вычитал, что он, наверное, в этот рог трубил. Я решил, что он музыкант, как и я.
Я часто сидел у них дома, мы играли в наших динозавров. А потом пошли в школу, в один класс, и стали уроки делать вместе. Соседняя дверь – можно даже ботинки не надевать, просто перепрыгнуть.
С того самого времени никто не понимал меня лучше, чем Т. Никто.
Мне казалось, так будет всегда. Не в том смысле, что мы с Т. поженимся, у нас будут дети и прочая дребедень. Просто если ты в любой момент можешь написать человеку и он тебя поймёт – это важно. И так и было. Пока не появился Моцарт.
Конечно, Моцарт умный, интересный, талантливый. Не то что я. Неужели она его понимает так же, как меня?!.
* * *
Я у Герды; играю плохо. Вроде бы ставлю пальцы на правильные места, играю точный ритм. Но звуки не соединяются, рвутся.
– Что ты делаешь? – спрашивает меня Герда.
– Не получается, – говорю я. Что тут ответишь?
– Я слышу, что не получается. Я спрашиваю, что ты делаешь, чтобы получалось?
Я пожимаю плечами. Не скажешь же «я стараюсь»: это глупо.
– Звук рвётся, – говорю я. – Стараюсь соединять смычки, а рвётся всё равно.
– Точно. Только не звук рвётся, а мысль. Ты играешь, как автоответчик. Все слова правильные, а мысли нет. Потому что в голове не соединяется. Тебе эта пьеса не нравится?
Я опять мнусь. Она терпеть этого не может; лучше сразу ответить – нет, не нравится. «Кто ясно мыслит – ясно излагает», – и от меня она требует в первую очередь внятных мыслей. А правда, почему мне не нравится эта пьеса?
– Это ведь современный автор? – спрашиваю я.
– Да.
– Тогда зачем он так пишет? Зачем писать музыку, как в старину. Если уже были Гайдн, Моцарт – зачем повторять? Это как-то искусственно. Будто он притворяется.
– Это называется «стилизация», – говорит Герда.
– Вот-вот! А зачем стилизация? Зачем играть в другого? Значит, своего ничего нет?
– Интересная тема, – говорит Герда. – Пойдём в двадцать пятый, поговорим. Кофе хочется, сил нет.
Двадцать пятый – это у нас большой класс, вместо буфета. Тут есть чайник и кофеварка, можно выпить чаю, съесть свои бутерброды или печенье. Для самых голодных стоит жестяная банка с печеньем «Зоопарк» и тарелка со слипшимися лимонными карамельками.
Раньше Герда всегда уходила курить, а теперь бросила и вместо этого пьёт кофе, как сумасшедшая. Я себе делаю чай, у меня тут есть любимая чашка, самая обычная, в синий горох.
– Ты думаешь, искусство всё время должно идти вперёд, не оглядываясь? – спрашивает меня Герда.
– Нет, почему не оглядываясь. Просто как можно делать вид, что не было ни Рахманинова, ни Дебюсси. Ни Шостаковича. И писать – вот так?!.
– Искусство часто развивается по спирали, – говорит Герда. – Сначала да: кто-то пробивает стену. Иногда лбом. Нарушает канон, и другие говорят: это хулиганство! И часто в самом деле ничего хорошего нет: ломать систему только для
