было всё равно, а теперь я тоже терпеть этого не могу. И запах кошачий, невозможно же! Лида разгребёт место на столе, поставит тебе банку сгущёнки: ешь! Раньше для меня ничего и не было вкуснее. А сейчас, видно, папа меня всё же воспитал. Не могу бардак этот, противно.
Но я очень люблю, когда Лида приходит к нам. И залезает с ногами на диван: я варю ей кофе в турке, как меня мама научила, и тащу печенье. И мы разговариваем.
А когда не о чем говорить, Лида просто читает мне стихи.
Потом приходит папа.
– Фууу, развели бардак, и ребёнка приучаешь!
Лида иногда огрызается. Ну, не злобно, а так – иронично.
Если он уж слишком сердится на неё, Лида отвечает: а жену-то тебе кто нашёл? А? То-то же!
Да, она и познакомила их с мамой. И у папы теперь «нормальная семья». Ну, и мы стараемся соответствовать. А иногда так хочется ненормальности!
Мама может с Лидой говорить всю ночь напролёт, но это если отец в отъезде. А при нём они молчат.
Мне иногда кажется, что без отца мама стала бы такой же, как Лида. Но она старается изо всех сил «быть нормальной». Вписывает себя в рамки. Правда, иногда просачивается, конечно. Лидино. Или мамино? В общем, они и правда очень похожи. Я даже думаю: папа нарочно выбрал себе жену, похожую на младшую сестру. Удобно воспитывать.
Мы с мамой тоже иногда варим кофе, забираемся с ногами на диван. И она что-то мне рассказывает. Правда, без стихов. Когда это было последний раз? Я даже забыл.
…И Лида давно у нас не была.
Мне кажется, она по-своему счастлива.
А отец разве счастлив? Вот, он хотел сына – образцового, спортсмена, математика, самого лучшего во всём. А ему достался я. Не повезло.
Я даже как-то думал, что я Лидин сын, а не его. Что он меня у неё забрал. Потому что она не умеет заботиться о детях.
Но это ерунда; я, конечно, мамин. Мы похожи.
* * *
– Мам, где мои носки? – спрашиваю я. Ну правда, куда они исчезают?
– Ох, – ворчит она, – ничего найти не можешь! Я же тебя не спрашиваю, где мои вещи! И как ты один в Питер поедешь?
– Куда?
– В Питер. Подожди, мы же тебе говорили?
Нормальные люди, нет?!. Оказалось, мы с классом едем в Петербург! А я и не знал. Родители уже всё решили, деньги сдали…
– Мы думали, ты знаешь… у вас что, в классе об этом не говорят?
Может, и говорят. Только не со мной.
А носки, между прочим, мама сама в стирку и положила. А чистых не оказалось. Пришлось надеть белые, дурацкие. Кому пришло в голову их купить?
* * *
Я тут же написал Т.: «Ты едешь в Питер?»
«Да».
Лаконично. Но мне вполне достаточно.
* * *
Интересно, а Моцарт едет? Отпустят его? Раньше его не брали с нами в поездки. Он же псих, мало ли чего от него ждать!
Я раньше на него злился за то, что он позволяет себе быть психом. А я, может, тоже такой! Но мне нельзя. Какой-то внутренний блок стоит: я переживаю, что обо мне подумают. Так что всегда держу себя в руках, даже если хочется всё разнести. А Моцарту, похоже, совершенно наплевать на чужое мнение.
Потом я понял, что это у него вроде компенсации. Ну, за талант. У него ведь и правда голова по-другому устроена. На математике всегда находит решение, молниеносно. И чаще всего нестандартное. Как будто все вещи видит по-другому, не так, как мы. Т. объясняет мне, что у него повышенная чувствительность. Для него телефонный звонок – как полицейская сирена, яркий свет – будто прожектор в глаза, как в полицейских фильмах. Поэтому ему разрешают в школе ходить в капюшоне, даже иногда в тёмных очках. Я, кстати, тоже стал иногда натягивать капюшон – не в школе, конечно. Чтобы не думали, что я его копирую.
Конечно, он псих; ему очень трудно жить, но он умный, гораздо умнее и меня, и Никифорова, и всех в классе. Я к этому привык. Ну, пускай себе умный.
Но музыка! Вот зачем ещё музыка?!. Я думал, музыка – это только моё! Только я так умею: сидеть в тёмной квартире, закрыть глаза и тянуть смычком струны: каждый миллиметр смычка звучит, струна дрожит, будто это твои собственные связки, твой голос! И ты переставляешь пальцы и чуть-чуть качаешь рукой: вибрато не должно быть сильным, назойливым. Так, только чтобы звук окрасился. А потом другой, и третий… И если выходит красивый мотив – можно его повторить, и развить, и добавить другую струну, иногда аккорды. У меня всегда было хорошо с теорией музыки, мне не нужно думать, чтобы понять: где тоника, где доминанта. И я знаю, как построить фразу, как смодулировать в другую тональность, как сделать секвенцию… Простой приём: сдвинуть тот же мотив на тон выше, и потом ещё, и ещё: повторяешь и повторяешь, это только слово такое сложное – «секвенция», и звучит хорошо (простые приёмы часто самые эффектные). Кстати, когда я понял, как это делается, то даже расстроился, будто мне фокус разъяснили: волшебство исчезло. Ну, потом вернулось, конечно. Не одна ведь математика, что-то ещё тут есть.
Алгеброй поверить гармонию. Но именно поверить – музыка же не математика! Алгебра не главное; а сначала чистый звук! А потом уже можно сверять, подставлять математические формулы – и убедиться: всё сходится. И потом – что плохого в теории музыки? Ведь зачем-то придумали её! Тут всё вместе работает: и чувство, и разум; и эмоции, и логика. Неужели настоящий Моцарт не знал теории? Знал!
Живёшь себе, думаешь, что ты талантливый человек. Ну, конечно, не такой великий – но всё же особенный, у тебя в голове стихи и музыка; это ведь не у всех!
А потом появляется Моцарт. И всё летит к чёрту.
…Я читал, что в фильме про Гарри Поттера парень, который играет Драко Малфоя, хотел играть Гарри. Интересно, каково ему было – хотел быть героем, а оказался плохим парнем.
Так и я.
Тяжело понять, что ты Сальери. Особенно если сам метил в Моцарты.
* * *
Сальери не убивал Моцарта. Он был неплохой композитор, его музыку и сейчас играют. А про убийство – это легенда, и все верят. Так что сам Сальери несчастный человек.
Моцарт бы всё равно умер рано или поздно. А на Сальери повесили убийство. И
